Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 2

Он простудился на Масленице, но уже больной играл еще дня четыре, полагая, что недуг пройдет. Развился жестокий тифус, и доктора, призванные за двое суток до его кончины, уже не могли спасти его. С 12 на 13 марта он отдал Богу душу.

Странно, что последняя роль, которую учил В. А. Каратыгин – роль генерала Прямикова в пиесе «Последняя песнь лебедя» [423]. Последняя роль, которую он играл, уже больной, была – Денщик [424]. На другой день он должен был играть «Смерть Ляпунова» – но уже не мог и слег в постель – чтоб самому умереть!

В 1840 году В. А. Каратыгин получил пенсию в 4000 рублей ассигнациями. В 1842 году, щедротами августейшего покровителя всех народных талантов, положено ему 3000 рублей серебром жалованья, а в 1845 году государь император еще благоволил прибавить 3000 рублей серебром; таким образом В. А. Каратыгин получал от монарших милостей 6000 руб[лей] сер[ебром] жалованья.

С тех пор, как существует Петербург, не видали еще таких похорон частного человека. Вся Благовещенская площадь, весь Благовещенский мост и набережная на Васильевском острову покрыты были народом, которого примерно было до 50 000 человек. Генерал-адъютанты, полные генералы, высшие гражданские сановники, литераторы и именитое купечество наполняли церковь, вынесли гроб, не позволили поставить его на дроги и понесли до самого Смоленского кладбища, куда сопровождала усопшего вся масса народа. Дам было множество, карет необозримый ряд. Гробовщикам нечего было делать: народ засыпал могилу пригоршнями. Повсюду видны были слезы и слышны были рыдания.

О своих чувствах не говорю! Я знал его – следовательно искренне любил!

Честь и слава русскому народу, который таким образом умеет воздавать последнюю почесть таланту! Это явный знак, что изящное проникло в сердца русские и что они благодарны тем, которые доставляли им высокое нравственное наслаждение. <���…> Мир праху твоему, благородный человек и великий артист!

Предоставляю военным историкам оценять военные и гражданские заслуги покойного. Я скажу о нем только то, что знаю, и буду говорить, как литератор о литераторе, как человек, хорошо знавший покойного Александра Ивановича, с 1822 года.

Из рассказов покойного я знаю, что он родился в 1790 году; в 1848 году ему был пятьдесят девятый год от рождения; следовательно, если найдутся историки, которые вознамерятся спорить со мною о годе и дне рождения, полагая всю важность жизнеописания в верности чисел и т. п. [425], – отвечать не стану [426]. Верю и верить буду более собственным показаниям уважаемого мною человека, нежели заугольным сведениям. Отец покойного, Иван Лукьянович, имел чин действительного статского советника и служил в Государственном заемном банке старшим советником, в звании, которое впоследствии переименовано в директорское [427]. Александр Иванович родился в Петербурге и был единственный сын у отца, который любил его страстно и нежил в высшей степени; это не нравилось другу отца Александра Ивановича, товарищу по службе, советнику банка Крюкову, человеку благородному, строгих правил, истинному христианину. Умирая, отец Александра Ивановича поручил единственное свое детище другу своему, Александру Семеновичу Крюкову [428], умоляя на смертном одре заступить сироте место отца. Александру Ивановичу был тогда семнадцатый год от рождения. Крюков дал слово и свято исполнил свое обещание. Взяв к себе в дом сироту, Крюков занялся и образованием его, и устройством оставленного отцом небольшого состояния. Будучи назначен вице-губернатором в Нижний Новгород, Крюков отдал своего питомца в Петровское училище [429], продал деревянный дом отца и вещи, взыскал долги и оставшийся капитал, в 85 тысяч рублей ассигнациями, положил в ломбард. Чрез полтора года Крюков переместил своего питомца из Петровского училища в Московский университетский пансион [430], на попечение знаменитого Антона Антоновича Прокоповича-Антонского, и в вакантное время [431]брал к себе в Нижний Новгород, где занимал уже место гражданского губернатора. Из Московского университетского пансиона А. С. Крюков отправил своего питомца за границу, в Геттингенский университет, для усовершенствования в науках и в иностранных языках. По возвращении Александра Ивановича из‐за границы Крюков поместил его на службу в Министерство финансов и отдал в полное распоряжение принадлежавший ему капитал, возросший от процентов до ста двадцати тысяч рублей ассигнациями. Немного на свете подобных опекунов!

На двадцатом году от рождения А. И. Михайловский-Данилевский записан был на службу канцеляристом в правление Государственного заемного банка (1801 год), произведен в коллежские регистраторы в 1803 и в губернские секретари 1806 года, и вышел в отставку в 1807 году, ноября 8-го, и награжден чином титулярного советника 29 января 1808 [года] уже по выезде за границу. До сего времени он только считался в службе, продолжая учиться. В феврале 1812 года он поступил уже в действительную гражданскую службу, в Канцелярию министра финансов помощником ученого секретаря, в прежнем чине губернского секретаря. Когда светлейший князь М. И. Голенищев-Кутузов назначен был начальником С.‐Петербургского ополчения, А. И. Михайловский-Данилевский вступил в ополчение в чине подпоручика и назначен был в должность адъютанта к знаменитому фельдмаршалу в начале августа 1812 года. О способностях Александра Ивановича свидетельствовал перед Кутузовым Михаил Андреевич Балугьянский.

Когда знаменитому Кутузову поручено было главное начальство над всем русским воинством, А. И. Данилевский отправился с ним в армию и находился при его штабе, почти без всякого назначения, нося мундир ополчения [432]. Необыкновенный случай приблизил его к фельдмаршалу.

По дипломатической части, для иностранной переписки, находился при фельдмаршале известный сочинениями своими о Суворове Е. Б. Фукс [433]. Надобно было написать, без отлагательства, дипломатическую бумагу на французском языке. Была ночь. Фельдмаршал послал за Фуксом, но он не мог явиться к нему по нездоровью. Фельдмаршал спросил (кажется, у генерала Коновницына), нет ли при штабе человека, сильного во французском языке. Указали на А. И. Михайловского-Данилевского. Вот как рассказал мне покойный А. И. об этом обстоятельстве, открывшем ему блистательное поприще: «Я лежал в крестьянской избе, на попоне, имея чемодан вместо изголовья, и при свете воскового огарка (который я сохранил, как сокровище, в кармане) читал какую-то нелепую английскую брошюру противу Наполеона, веря, в избытке моего патриотисма, во все клеветы и самую злую ложь, распространяемую тогда англичанами во всей Европе о Наполеоне. Является донской казак. “Здесь ли господин советник Данилевский?” – спросил казак. “Здесь”. – “Пожалуйте на совет к фельдмаршалу”. Товарищи все, – говорил А. И. Михайловский-Данилевский, – расхохотались и я с ними, однако ж я поспешно оделся и побежал в квартиру Кутузова. Доблестный старец сидел возле стола, покрытого бумагами и географическими картами. “Можешь ли ты, любезнейший, написать бумагу по-французски?” – спросил меня фельдмаршал. “Извольте испытать, кажется, могу”, – отвечал я. Фельдмаршал сказал содержание бумаги и примолвил: “Надобно, чтоб к рассвету было готово”. – “Исполню приказание, но прошу тихого уголка, бумаги и чернил, потому что нас человек десять в избе и письменных припасов нет вовсе”. Фельдмаршал велел мне поместиться в избе, занимаемой его канцеляриею, и распорядиться по моему произволу. Когда фельдмаршал проснулся, я уже ждал у дверей с бумагою. Меня впустили. “Читай, братец!” Я стал читать, поглядывая во время чтения на Кутузова, и заметил выражение удивления и удовольствия на его лице. “Это ты состряпал в эту ночь?” – сказал фельдмаршал. “Не знаю, понял ли я вас и угодил ли”, – сказал я в сильном волнении. “Подойди ко мне поближе”. Я приблизился, и фельдмаршал взял меня обеими руками за голову, поцеловал в лоб и сказал: “Спасибо, спасибо, братец! Ты дельный человек и будешь полезен государю и Отечеству”».