Исаак Ландауэр - Параметры поиска

Итак, проведя день с пользой то ли для организма, то ли для собственного эго и покрутившись четверть часа перед зеркалом – уездная публика весьма непритязательна по части одежды, лишь бы рубаха да обувь смотрелись дорого и ново, довольный собой Николай погрузил холёное тело в объятия вечно юной «МерсЕдес», нажал на пульте кнопку открытия автоматических ворот, затем ещё раз, затем, выругавшись, снова вышел в темноту рано спустившейся ночи, пнул ногой тут же отозвавшийся механизм, и вторично, но на этот раз уже совершенно удовлетворённый, захлопнул водительскую дверь. Путешествие по ночному городу доставляло ему определённое удовольствие, поскольку, во-первых, не занимало более десяти минут, а во-вторых, посильно способствовало погружению в необходимую атмосферу еженедельного праздника. Повсюду в центре встречались ему отзвуки начинавшегося веселья. То забитое до отказа щедро накрашенными девушками такси, то демонстративно выстроенные у входа в кафе все как один намытые автомобили, громкая музыка, призывно раздававшаяся отовсюду, где имелась возможность скоротать часок-другой перед церемониальным визитом во все лучшие, они же два единственные клуба, приподнятое настроение оттрубившего суровую пятидневку народа и желающего, вопреки устаревшей традиции римского плебса, не банального хлеба и зрелищ, но выпить и себя показать – знаковое наследие тысячелетнего прогресса и несомненной цивилизации. Николай относился к годами утверждённому расписанию загула безукоризненно, на практике это означало pre-party в модном ресторане до часу тридцати, затем перемещение в оазис разврата под вывеской «night-club», после чего, около четырёх утра, по завершении начального этапа нового знакомства – возврат к истокам, сиречь под крышу вышеуказанного ресторана, но уже для after-party. Замкнутый порочный круг, разорвать который не проще, чем проделать дыру в пространстве вездесущей материи, ибо и то, и другое несёт в себе константу отдельно взятого мироздания, разве что физика хотя бы теоретически подвержена эволюции, а бабские привычки – нет. И, чертыхаясь в адрес лишённых воображения дам, Николай, тем не менее, исправно следовал установленным правилам, разве что позволяя себе иногда неуместные параллели с Ибицей, Юго-Восточной Азией и прочими, существующими исключительно за гранью реальности, заоблачными далями из телевизора. Привычка одновременно поливать на чём свет стоит и весьма успешно пользоваться лежала в основе его взаимоотношений с Родиной, выходившими, таким образом, несколько даже патриотичными.

И всё же он, казалось, полюбил эту глухомань, где, за исключением лёгких перегибов в лице слегка оборзевшей местной власти, безусловно присутствовал определённый, ни с чем не сравнимый колорит. Очевидно, эти радости доступны были лишь гостившему здесь, хотя бы и неопределённо долгий срок, жителю столицы, ибо родиться и вырасти, исправно узнавая каждого третьего в уличной толпе, – кошмар пострашнее кассового фильма ужасов, ведь город есть лишь там, где можно по-настоящему затеряться, исчезнуть, превратиться, когда нужно, в бесплотный дух, незримый и невостребованный. Все эти губернские столицы похожи одна на другую – тот же центр города, престижный квартал, расположившийся вокруг здания областной администрации, набережная, где днём романтики-юноши гуляют под ручку с нежными избранницами, а ночью, приняв для храбрости на грудь, остервенело их же насилуют, коли у девушек недостаёт такта по-быстрому убраться восвояси; везде один и тот же замкнутый, будто оторванный от остального пространства мирок, уютный коммунальный дом, где можно запросто проспать включительно до самой смерти – немного покоптив ровным пламенем спиртовки, удалиться на заслуженный покой в гостеприимный чернозём, оставив по себе непритязательную память в виде парочки детей и целого выводка счастливых внуков. Николай привык смотреть на всё с позиции объективного превосходства, а потому и радость семейственности воспринимал, хотя и не имея на этот счёт ни малейшего опыта, как хорошо замаскированную обузу, ярмо, повешенное на шею под видом медали за отвагу.

Но для определённого типа людей всякое настроение – уже само по себе наслаждение. Как-то совсем даже без усилий, движимый одним лишь порывом Николай нашёл всё-таки то самое, чего не хватало ему последнее время – точку опоры, нечто, придававшее хоть и призрачный, но всё же смысл его философии. Всё это должно было стать чем-то вроде математической модели, химического опыта, долженствующего утвердить на практике до сих пор теоретическую нерушимость или, по крайней мере, хотя бы безальтернативность его жизненной платформы. На примере чудаковатого, с виду немного помешанного Андрея, ему посчастливилось воочию узреть смелый эксперимент некогда успешного по скромным меркам захудалой провинции молодого человека, целиком отдавшегося в объятия малопонятного самосовершенствования и потерпевшего затем сокрушительное фиаско. С последним, конечно, требовалось немного подождать, но это лишь делало находку ещё более ценной: чем дольше сохранялась интрига, тем больше времени терпеливый наблюдатель избавлен был от скуки. В обыденности финала этой, в целом, необычной истории сомневаться не приходилось. Чтобы задуматься, осознать и принять хотя бы такого невинного отшельника, обществу требуется для начала… впрочем, какая разница, что бы там ни потребовалось, если общества как такового давно уже нет. Есть относительное единство взглядов, то есть все хотят пожирнее и погуще, по возможности без особых стараний и при необходимости любой ценой. Но чего-то действительно цементирующего социум, идеологии ли, религии, любви. «Хотя любовь есть вовсе самая изощренная форма эгоизма, – рассуждал многоопытный скептик. – Можно бесконечно упиваться своими чувствами, без устали твердить о них, но оставаться интересным для объекта нескончаемых излияний – ведь говоришь-то о любви к ней. Хитро придумано, ничего не скажешь». Николай хорошо видел, как за неполное поколение мир, ещё недавно состоявший из идеалистов, мечтавших о свободе, размышлявших и готовых на поступок, за два десятка лет превратился в озлобленное стадо самовлюблённых особей обоего пола, чей круг интересов раз и навсегда замкнулся единственно на себе или, в лучшем случае, на своей семье. Так оно, безусловно, и должно быть, но сомнение будто червь точит всякое начинание, и Николаю требовалось лишний раз убедиться в правильности выбранного пути. Цивилизация вошла в фазу окончательного, оставалось лишь надеяться – не финального, расцвета, когда повержены все условности и во главу угла возведено единственное несомненное божество – потребность. Жрать, дышать, пить, любить, радоваться детскому смеху, умиляться собственной щедрости, иногда даже чуточку страдать, но во имя чего-то понятного, осязаемого. Собственно, это и есть рай, идеал существования, гармония нарастающего блаженства. Без антипода не обошлось и в лучшем из миров, так что в роли ада весьма закономерно появилась необходимость: работать, бороться, добиваться, ограничивать себя, умереть, в конце концов. Два новых полюса, плюс и минус, окончательно утвердились на годы, века и тысячелетия, смотря по тому, насколько хватит многострадальной планеты, и силы, способной разрушить их гегемонию, не наблюдалось ни за одним из горизонтов. Спешно вытеснялись последние инстинктивные атавизмы: юные матери, сцеживая молоко, торопились снова нырнуть в притягательный алкогольно-наркотический разврат; те, что постарше, спешили избавиться от повзрослевших отпрысков, чтобы успеть прожить последние мгновения перед лицом наступающей старости. Бабушки охотно нянчили внуков, но от дорогих подарков чадам очевидно устранялись, предпочитая группами бодрых пенсионеров весело путешествовать по благодатной Европе. Всё приводилось к одному простому общему знаменателю, и это было хорошо. Больше не требовалось играть с самим собой в прятки, стесняясь использовать или предавать, наконец-то пришло долгожданное время тотального, всеобщего недоверия, когда отец с опаской глядит на взрослеющего сына, прикидывая шансы закончить жизнь в доме престарелых, раз был столь неосторожен, что отписал большую часть площади весьма предприимчивому отпрыску. Уж он-то, конечно, не будет таким дураком, чтобы позволить будущему помёту выжить себя из законные метры, а его предкам стоило быть предусмотрительнее. И то дело – сами виноваты, так что пусть теперь не ропщут. «Вот, батя, это моя женщина», – со спокойной властностью в голосе возвестит он однажды, и этот колокол уж точно будет звонить не по нему.