Исаак Ландауэр - Параметры поиска

Николай даже физически взбодрился. Жизнь обретала привычные черты, он снова чувствовал, как она прекрасна, наполнена бесконечными удовольствиями, открытыми его мужественности. С новой энергией взялся он за дело, и череда ярких молниеносных увлечений начисто стёрла из его памяти образ Татьяны, которой он теперь был искренне благодарен за того юродивого, что на своем убогом примере регулярно, а ездить к нему сделалось почти традицией, доказывал ему превосходство собственных убеждений. Приходилось, безусловно, немного подыгрывать бедняге, демонстрируя живейший интерес, но в целом эта игра в одухотворённость приносила лишь положительные эмоции. Мысленно сравнивая, как оба они провели несколько дней с последней встречи, Николай прямо-таки почивал на лаврах победителя. В его активе были пусть и однообразные, но всё-таки приятные девичьи объятия, краска удовольствия на милом личике при виде цветов, первый, чуть наигранный, поцелуй вслед за непосредственно букетом – как-никак ведь второе свидание, и то непередаваемое истинно русское напускное целомудрие, когда приглашённая на домашний сеанс просмотра очередного шедевра Альмодовара, она почти искренне удивлялась, как далеко сиё невинное мероприятие зашло. В иное время смелость его, наверное, действительно брала бы целые города, но и эти трофеи были, ох, какими приятными. Неизвестно, что каждая из них думала на его счёт, и хотя трезвое разумение подсказывало сугубо прагматический подход, он тешил себя иллюзиями, в воображении рисуя искреннее увлечение им как мужчиной, симпатию, что вызывал его исполненный холодной страсти взгляд… каждому позволительно время от времени побыть немного дураком. Андрей в ответ на рассказы об успешных похождениях иногда делился с ним впечатлениями от нового перла местной библиотеки, где он давно стал постоянным и, быть может, единственным посетителем. Выходило, что оба они проходили один и тот же путь, но лишь в разной последовательности. Николай сначала освоил литературу, то есть теоретическую часть, и лишь затем приступил к практике, Андрей же, наоборот, вдоволь нагулявшись в юности, теперь открывал для себя новый, стоило признать, весьма познавательный пласт. Результат, соответственно, получился диаметрально противоположный. Первый вначале одел на подростковый нос чрезвычайно розовые очки читателя, и лишь потом шаг за шагом растрачивал полученное знание в столкновениях с грубой реальностью, второй же, успешно выяснив, до какой степени прогнил окружающий его мир, сознательно взялся сформировать вокруг себя новый, и эта чёткая, горячо желанная цель дала ему удивительной силы импульс. В суждениях о прочитанном также имела места всегдашняя разница взглядов: Николай презрительно судил, Андрей восторженно внимал.

– Ну где у этого Стендаля широта взглядов, – не унимался всезнающий скептик, – почитай его жизнеописание: бедняга всю жизнь еле сводил концы с концами и мечтал о содержанке, вот и нагородил романтической любви везде, где мог. Его героев женщины любят от того, что самого автора вниманием не баловали. Извечная дорога ущемлённого самолюбия.

– Предположим, – устало парировал новый знакомый, – но стимул сам по себе не определяет ценности совершенного. Если женщина не может иметь детей, то она идёт в воспитатели детского сада из, в некотором смысле, корыстных побуждений, но это не значит, что искренняя забота и ласка, которыми она, предположим, окружит воспитанников, будет для тех не в радость. Здесь повсюду материя тонкая: если я, к примеру, взялся помогать сиротам из тщеславия, меня чуть только не возбуждает одна лишь мысль, какой я положительный, так кем меня считать: моральным уродом или всё же неплохим человеком? Смотря как и, главное, с чьей стороны посмотреть. Или так, что лично тебе нужнее: навеянный кучей комплексов блестящий роман или нудятина от первого лица покорителя женских сердец и денежных знаков.

– То есть всё судим исключительно по результату?

– Безусловно. Да и какая разница, что заставляло Моцарта писать музыку: честолюбие, жадность или тяга к прекрасному? Важно то, что он написал.

– Эту невинную, с виду, теорию, я уже слышал. Не успеешь оглянуться, как станешь уверять, что и каждого человека нужно судить лишь по его делам, а там дойдёшь и до очевидного: один Ницше ценнее миллиона обывателей.

– Ты хочешь с этим поспорить? – даже несколько удивился Андрей.

– Нисколько. Вот только завтра ты скажешь, что за нового гения не жалко этого самого миллиона, а позже – что лучше бы ненужный миллион и не рождался вовсе. Отрешившись от всего в этой задрипанной дыре, ты проживаешь сейчас медовый месяц с творческим наследием чуть ли не всего человечества, штука увлекательная, но будь и поосторожнее: не подменяй воздушными замками реальную жизнь.

– Я и не подменяю. Если не заметил ещё, то успел уже сделать выбор. Осознанный, как мне кажется.

– Не слишком, рискну предположить, – вставил Николай. – Ну, да не будем о грустном, рассказывай, что за фолиант теперь грызешь, – и, услышав ответ, начал привычно свысока третировать Кафку.

Жизнь нужно по чему-то отсчитывать. Недалёкие берут за мерило дни рождения и юбилеи, охваченные восторгом чадолюбия мамаши – сантиметры и килограммы избалованных детей, выходящие из массажных салонов мужчины – очередную молодую особу, разделившую с ними постель. Но в погоне за новыми рекордами часто теряется удовольствие процесса, где уж точно главное – участие, ведь победа-то для всех одна: два квадратных метра личного, окончательного пространства мёрзлой земли. Николай решил поставить свою чуть пошатнувшуюся от первого наступления возраста уверенность на эту своеобразную рулетку, где всё, не исключая и злосчастного zero, несло ему основательный выигрыш. Конечно, он мухлевал, но разве у судьбы можно выиграть в честном поединке? Андрей и сам ему казался чем-то вроде литературного персонажа, настолько притянутым за уши была его нелепая вера в нечто за гранью серой обыденности, но перспектива вновь обрести твёрдую почву под ногами всякого заставит иметь дело хоть с второстепенным героем детской сказки, был бы только результат. Кстати, временами казалось слегка даже подло – вот так запросто подталкивать ни в чём не повинного человека в пропасть, не исключено, что фатального разочарования, но… требовалось чем-то жертвовать. Никто не уполномочивал его открывать глаза таким вот запутавшимся идеалистам, и не гуманнее ли будет дать им возможность до капли испить горечь поражения с тем, чтобы зато уж окончательно избавить от разрушительного действия ненасытных иллюзий. Дрессированная совесть легко примиряла его с неизбежностью такого рода потерь, но последнюю соломинку, больше для собственного успокоения, он всё-таки решил ему протянуть: