Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла

— Я знаю, сэр.

— Алекс, эти люди захватчики. Они захватили нашу страну врасплох, пустив в ход предательство и силу.

Капитан Лофт сказал:

— Сэр, это совершенно недопустимо.

Лансер сказал:

— Тш! Пусть такие вещи говорятся вслух. Или вы предпочитаете, чтобы об этом шептались у нас за спиной?

Оурден продолжал, словно его и не прерывали:

— Когда они пришли, в городе не сразу во всем этом разобрались, и я тоже не сразу разобрался. Мы не знали, что делать, что думать. Твой поступок был первым осмысленным актом. Твой гнев пробудил гнев всего народа. Я знаю: в городе говорят, будто мэр действует заодно с этими людьми. Я докажу, что это не так, но ты… ты должен будешь умереть. Я хочу, чтобы ты знал это.

Алекс уронил голову, но через секунду снова взглянул на Оурдена.

— Я знаю, сэр.

Лансер сказал:

— Взвод здесь?

— Ждет, сэр.

— Кто командует?

— Лейтенант Тондер, сэр.

Тондер поднял голову и, стиснув зубы, затаил дыхание.

Оурден тихо сказал:

— Тебе страшно, Алекс?

И Алекс ответил:

— Да, сэр.

— Я не стану тебя успокаивать. Мне бы тоже стало страшно, и мне, и вот этим молодым… богам войны…

Лансер сказал:

— Вызовите взвод.

Тондер быстро встал и подошел к двери.

— Взвод на месте, сэр, — он широко распахнул дверь, за ней стояли солдаты в касках.

Оурден сказал:

— Иди, Алекс, и помни, что эти люди не будут знать покоя, ни единой минуты покоя до тех пор, пока они не уйдут отсюда или не погибнут. Ты сплотишь народ. Грустно уходить с таким сознанием, ничего более ценного я не могу тебе дать, но это истина. Ни единой минуты покоя.

Алекс крепко зажмурил глаза. Мэр Оурден наклонился к нему и поцеловал его в щеку.

— Прощай, Алекс, — сказал он.

Часовой взял Алекса за локоть, но молодой человек так и не открыл глаз, и его провели в дверь. Взвод сделал налево кругом, солдатские сапоги застучали вниз по лестнице и ступили в снег, и снег приглушил их топот.

Люди, сидевшие за столом, молчали. Оурден взглянул в окно и увидел, как чья-то рука торопливо протерла маленький глазок на залепленном снегом стекле. Он, как зачарованный, смотрел на этот глазок, потом быстро отвернулся. Он сказал полковнику:

— Надеюсь, что вы отдаете себе отчет в своих действиях.

Капитан Лофт собрал бумаги, и Лансер спросил его:

— На площади, капитан?

— Да, на площади. Приговор должен быть приведен в исполнение публично, — сказал Лофт.

И Оурден сказал:

— Надеюсь, что вы во всем отдаете себе отчет.

— Слушайте, — сказал полковник, — отдаем мы себе отчет или нет, а сделать это необходимо.

В комнате наступила тишина, каждый сидевший за столом прислушивался к чему-то. Но тишина длилась недолго. Издали донесся ружейный залп. Лансер тяжело перевел дух. Оурден поднес руку ко лбу и вздохнул всей грудью. Потом на улице что-то крикнули. Оконное стекло со звоном посыпалось на пол, и лейтенант Прекл круто обернулся в ту сторону. Он схватился рукой за плечо и скосил на него глаза. Лансер вскочил с места, крикнув:

— А, началось! Вы ранены, лейтенант?

— В плечо, — сказал Прекл.

Лансер скомандовал:

— Капитан Лофт, на снегу должны остаться следы. Произвести обыск в каждом доме. Всех, у кого будет найдено огнестрельное оружие, взять заложниками. Вы, сэр, — сказал он Оурдену, — находитесь под стражей ради вашей же безопасности. И прошу вас понять: мы будем расстреливать по пять, по десять, по сто ваших за одного нашего.

Оурден спокойно сказал:

— Человек с известным грузом воспоминаний.

Лансер осекся, не докончив команды. Он медленно перевел взгляд на мэра, и на секунду они поняли друг друга. Потом Лансер расправил плечи.

— Человек без груза воспоминаний! — резко сказал он. — И продолжал: — Изъять все оружие у населения. Сопротивляющихся приводить ко мне. Живо! Пока следы не замело снегом.

Офицеры надели каски, вынули револьверы из кобур и вышли. А Оурден шагнул к разбитому окну. Он грустно сказал:

— Нежный, прохладный запах снега.

Шли дни, недели, шли месяцы. Снег выпадал и таял, выпадал и таял и, наконец, выпал и лег прочно. Темные городские дома обзавелись белыми бровями, колпаками и шапками, и в снегу пролегли траншеи, подводящие к дверям. Баржи в гавани приходили пустые и уходили груженые, но уголь туго шел на поверхность. Опытные шахтеры то и дело совершали промахи. Они стали неповоротливые, медлительные. Механизмы портились, и на ремонт уходило много времени. Народ завоеванной страны молча лелеял медленно зреющее чувство мести. Люди, которые пошли на предательство и помогали захватчикам, — а многие из них верили, что это будет на благо стране, на благо всем, — мало-помалу убеждались в ненадежности своего положения и замечали, что прежние знакомые смотрят на них холодно и не вступают с ними в разговоры.

В воздухе витала насторожившаяся смерть. На железной дороге, проходившей в горах и соединявшей маленький городок со всей страной, участились катастрофы. Линию то и дело загромождали снежные обвалы, обходчики то и дело обнаруживали разобранные рельсы. Ни одному поезду не давали отправления без предварительного осмотра всего пути. Людей расстреливали, но это не меняло дела. Молодежь группами скрывалась из города и уезжала в Англию. А англичане бомбили шахты, и после их налетов в городе были разрушения и жертвы, а среди жертв — и друзья, и враги. Но и это не смиряло людей. Холодная ненависть, безмолвная, угрюмая, насторожившаяся ненависть — только усилилась зимой. В городе ввели контроль над выдачей продуктов: покорных кормили, непокорных заставляли голодать, и тогда все население замкнулось в холодной покорности. Но не всякого оставишь без хлеба — ведь голодный не сможет вырубать уголь, не сможет таскать тяжести. И в глазах людей, где-то в самой глубине, горела ненависть.

И вышло так, что победитель попал в окружение, солдаты оказались одни в стане врагов, и никто из захватчиков не решался ослабить свою настороженность, хотя бы на секунду. Если захватчик забывал о ней, он исчезал немедленно, и его труп замерзал где-нибудь в снежном сугробе. Если захватчик один шел к женщине, он исчезал немедленно, и его труп замерзал где-нибудь в снежном сугробе. Если захватчик пил, он тоже исчезал. Солдаты могли петь только в своей компании, танцевать только в своей компании, и вскоре танцы прекратились, а в песнях зазвучала тоска по дому. Все разговоры вертелись вокруг друзей и родных, которые любили их, а тоска требовала утоления в тепле и любви, ибо человек может быть солдатом лишь столько-то часов в сутки и столько-то месяцев в год, а в остальное время ему хочется снова стать человеком, хочется побыть с женщиной, хочется вина, музыки, смеха, свободы, а когда солдата лишают всех этих радостей, его тяга к ним становится непреодолимой.