Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты

(Какъ я уже сказалъ, я любилъ ихъ обоихъ, но никогда вм ѣст ѣ, а днями: н ѣсколько времени одного, потомъ другого.) Отчего я не говорилъ ни Петруш ѣ, ни брату, никому, что я такъ любилъ его? Не знаю. Должно быть меня не поняли бы; ежели бы я и попробовалъ передать свое чувство, приняли бы это за простую обыкновенную привязанность, но мн ѣэтаго не хот ѣлось, и, должно быть предчувствуя, что меня не поймутъ, я глубоко таилъ это сладкое чувство. Впрочемъ, надо зам ѣтить, что тогда я никакъ бы не сказалъ, что меня не понимаютъ, напротивъ, мн ѣказалось, что я не понимаю чувствъ Петруши, и всячески старался постигнуть вс ѣего мысли. Отчего не могъ я выговорить слова любви, когда сильно было во мн ѣэто чувство, и отчего я посл ѣ, когда уже пересталъ такъ сильно чувствовать, пересталъ и стыдиться признаваться въ любви?

Недолго поговорили мы съ Ивиными и пошли дальше, но они об ѣщались быть вечеромъ. Пройдя Тверскую площадь, папа повернулъ на Тверскую и зашелъ въ кондитерскую, чтобы взять къ вечеру конфектъ и угостить насъ. Великол ѣпіе м ѣста, въ которое мы взошли, крайне поразило меня, т ѣмъ бол ѣе, что не ожидалъ увидать ничего, кром ѣсладкихъ пирожковъ и карамелекъ, а противъ чаянія моего, удивленнымъ взорамъ моимъ представился ц ѣлый міръ роскоши. Въ середин ѣкомнаты стоялъ стулъ не стулъ, столъ не столъ, шифоньерка не шифоньерка, а что-то странное, круглое, покрытое совершенно пирожками вс ѣхъ цв ѣтовъ, форматовъ. Но это зр ѣлище не могло исключительно привлечь моего вниманія, потому что окошки изъ ц ѣльныхъ стеколъ, шкапы съ стеклами, конторки съ стеклами, кругомъ всей комнаты, которые вс ѣбыли уставлены уже не только пирожками — что пирожки? — но конфектами, бутылочками, сюрпризами, корнетами, коробочками такихъ прекрасныхъ цв ѣтовъ, что и ихъ хот ѣлось отв ѣдать. Блескъ золотыхъ каемокъ, драпри, разноцв ѣтныя бумаги со вс ѣхъ сторонъ притягивали мои взоры. Около одного шкапа сид ѣла хорошенькая барыня, чудесно од ѣтая, въ шелковомъ плать ѣи съ воротничками такими же точно, какъ у maman, и читала Французской романъ. Все это сильно поразило меня, я не зналъ, на что смотр ѣть, и можно ли мн ѣступать по ковру запыленными сапогами, нужно ли благодарить эту барыню, ежели она хозяйка, за то, что она это все такъ устроила и позволила намъ взойдти.

Она встала изъ-за прилавка, только что мы взошли, положила книгу и спросила папа по-Французски, что ему угодно. «Такъ это просто торговка», подумалъ я: «а какъ од ѣта, какія у нея б ѣлыя руки, и какъ она хорошо говорить по-Французски». Мн ѣбыло нисколько непріятно вид ѣть, что торговка можетъ од ѣваться такъ же, какъ и maman, и читать Французскія романы. «Вотъ что значить Москва», и я отъ души жал ѣлъ, что н ѣтъ зд ѣсь Натальи Савишны или охотника Турка, съ которыми я могъ бы под ѣлиться своимъ удивленіемъ, но я тутъ же р ѣшилъ при первомъ свиданіи все это подробно передать имъ. Папа очень см ѣло потребовалъ конфектъ, всякаго сорта по фунту, и барышня, удивившая меня своей наружностью, съ большой ловкостью и скоростью стала доставать горстями изъ каждаго ящика и класть на м ѣдные блестящіе в ѣсы. Папа, облокотившись на конторку, что-то говорилъ ей полушопотомъ, и я зам ѣтилъ, что онъ чрезвычайно пріятно улыбался, и глаза у него были подернуты ч ѣмъ-то маслянымъ. Кондитерша, продолжая заниматься своимъ д ѣломъ, отрывисто отв ѣчала круглыми французскими фразами, съ прибавленіемъ Monsieur и тоже замысловато улыбалась. Папа взглянулъ на меня, мой взглядъ выражалъ «я васъ наблюдаю», его взоръ выразилъ: «совс ѣмъ теб ѣне нужно наблюдать, и ты мн ѣнадо ѣдаешь этимъ». Мы оба въ взгляд ѣмгновенно поняли другъ друга, поэтому долго не смотр ѣли другъ другу въ глаза, а смигнули и стали смотр ѣть въ другую сторону. «Что вы хотите, д ѣти?» спросилъ онъ насъ. Очень естественно, что, находясь въ уб ѣжденіи, что зд ѣсь всего, что только есть прекраснаго, можно спросить, я сталъ въ тупикъ отъ такого вопроса, и не зналъ, чего пожелать, боясь ошибиться и попросить не самаго лучшаго. — «Велите имъ дать шеколаду». — «Ernest», крикнула громкимъ голосомъ Француженка. Выб ѣжалъ въ фартук ѣдовольно запачканный мальчикъ Ernest и объявилъ, что шеколадъ сейчасъ будетъ поданъ въ заднія комнаты, куда мы тотчасъ же и отправились. Володя смотр ѣлся съ зам ѣтнымъ удовольствіемъ въ трюмо, я смотр ѣлъ на газеты въ рамкахъ и съ любопытствомъ пересматривалъ столбцы темнаго для меня содержанія — шеколаду все не было. Я пошелъ тихими шагами къ двери и сталъ смотр ѣть въ зеркало средней комнаты, въ которомъ отражались фигуры папа и француженки. Она сид ѣла опять на своемъ м ѣст ѣи держала въ рукахъ книгу, но не читала, а говорила; папа, прищуривъ см ѣющіеся масляные глазки и сладко улыбаясь, стоялъ противъ нее и перегнувшись черезъ конторку; лицо его было отъ нее ближе, ч ѣмъ того требовали приличія; мн ѣдаже показалось, что онъ ее тронулъ рукой, и что я очень хорошо вид ѣлъ, это, что онъ, перегнувшись еще больше, вытянулъ мокрыя губы и защурилъ глазки и должно быть хот ѣлъ ее поц ѣловать, потому что головой сд ѣлалъ быстрое движеніе впередъ, но отчего-то вдругъ остановился и, покрасн ѣвъ, с ѣлъ на стуло. Въ эту самую минуту зазвен ѣлъ колокольчикъ на двери, и въ зеркал ѣпоказалась фигура щегольски од ѣтаго господина, съ шляпой на голов ѣ, и мн ѣслышно было, какъ онъ съ Французскимъ удареніемъ сказалъ: «bonjour, Monsieur», и прошелъ. Это должно быть былъ хозяинъ. Куда д ѣвалась величавость, спокойствіе и сознаніе своей власти, которыя всегда выражало лицо папа, въ ту минуту, какъ онъ, какъ школьникъ, отскочилъ, покрасн ѣлъ и съ беззаботнымъ видомъ сталъ смотр ѣть кругомъ себя. Ernest явился съ шеколадомъ; мы съ большимъ наслажденіемъ выпили по чашк ѣэтаго напитка, я помню даже, что обжегъ себ ѣротъ, выпачкалъ вс ѣгубы и утиралъ ихъ бисквитами. Мы вышли. Папа держалъ подъ мышкой конфеты и продолжалъ говорить съ Француженкой, которая мн ѣочень была противна. Главное, я никакъ не могъ понять отношеній папа съ нею, но предчувствовалъ, что тутъ что-то нехорошо. Онъ, докончивши какой-то разговоръ, сказалъ ей: «Да, я ужъ старикъ», причемъ погладилъ себя по лысин ѣ. Опять, мн ѣкажется, онъ зам ѣтилъ мои требующіе объясненія, на него устремленные, взоры и съ н ѣкоторой досадой сказалъ: «пойдемте». Сказать, что я не понималъ, что онъ волочился за этой Француженкой, было бы неправда, но ясно выразить эту мысль тогда я ни за что бы не р ѣшился, да и не могъ.

Столъ былъ широко раздвинутъ — три доски были вложены. По середин ѣстола, въ хрустальной чаш ѣ, красовались Крымскіе виноградъ и яблоки, съ боковъ, тоже въ хрустальныхъ блюдечкахъ, съ колпаками, стояли варенья. Люди въ б ѣлыхъ галстукахъ и съ праздничными лицами оканчивали приготовленія. Изъ гостиной слышны были голоса, мужскіе и женскіе, то громкія, отрывистые, то плавные, то слышенъ былъ см ѣхъ. Можно было прямо съ отцемъ взойдти въ гостиную, но мн ѣпоказалось страшно, не приготовившись, подвергнуться вдругъ взглядамъ всего тамъ собраннаго общества, я поб ѣжалъ наверхъ, но такъ какъ мн ѣтамъ нечего было д ѣлать, притомъ же все было убрано, и я од ѣтъ, я только прошелся по комнатамъ и пошелъ опять внизъ. Я остановился въ зал ѣ. Лакеи посмотр ѣли на меня съ удивленіемъ, не понимая, должно быть, зач ѣмъ я остановился вдругъ около двери и сталъ прохаживаться, какъ будто я и не думалъ идти въ гостиную. Я покрасн ѣлъ. Хотя я зналъ, что ч ѣмъ больше я стараюсь быть незам ѣченнымъ, т ѣмъ больше посл ѣобращу на себя общее вниманіе, какая-то непреодолимая преграда была для меня въ дверяхъ гостиной — я подходилъ къ дверямъ, но не могъ переступить эту преграду. Чтобы объяснить ч ѣмъ-нибудь мое присутствіе въ зал ѣи отъ того чувства, которое заставляетъ насъ шевелиться и что нибудь д ѣлать въ припадкахъ заст ѣнчивости, я подошелъ къ столу и хот ѣлъ взять н ѣсколько ягодокъ винограду, но дворецкій, усмотр ѣвъ этотъ мой замыселъ разрушить порядокъ его устройства, остановилъ меня и сказавъ: «н ѣтъ, ужъ позвольте», отодвинулъ отъ меня вазу и сталъ опять поправлять. Въ эту самую минуту выходила изъ гостиной бабушка, которую велъ Кукурузовъ, и за ними вс ѣпопарно. Я отступилъ почти за спину дворецкаго и оттуда кланялся вс ѣмъ проходящимъ, такъ что меня никто не зам ѣтилъ и не отв ѣтилъ на мои поклоны, ч ѣмъ я былъ доволенъ и тоже н ѣсколько оскорбленъ. За об ѣдомъ я все время сид ѣлъ и думалъ о томъ, какъ пріятно жить въ деревн ѣи тяжело жить въ город ѣ. Воображеніе мое рисовало мн ѣкартины прошедшаго изъ деревенской жизни, я вспоминалъ лугъ, на которомъ играли по вечерамъ въ бары и гор ѣлки, вспоминалъ св ѣжее с ѣно и пахучія копны въ саду, на которыхъ мы прыгали и въ которыя зарывались, лучи заходящаго солнца, св ѣжесть утра, прудъ въ ясный день и въ м ѣсячную ночь, когда съ балкона видно было, какъ онъ осв ѣщалъ плотину и отражался въ вод ѣ; вспоминалъ ту свободу, веселость, которую всегда тамъ чувствовалъ; maman, разум ѣется, всегда была на первомъ план ѣэтихъ картинъ и не мало служила къ ихъ украшенію. Теперь же я чувствовалъ, что что-то враждебное и дурное закралось въ мою душу и что оно-то заставляло меня красн ѣть и страдать безъ всякой вн ѣшней причины. Ежели бы я тогда зналъ то, что теперь знаю, я сказалъ бы себ ѣ, что это что-то враждебное есть тщеславіе, одинъ изъ пороковъ самыхъ обыкновенныхъ и безвредныхъ, но зато ближе вс ѣхъ соединенныхъ съ наказаніемъ.