Натан Энгландер - Кадиш.com

Но если они готовы проявлять доброту и щедрость, заботиться — сын об отце, а отец о сыне, — то смогут, как делает сейчас рав Шули, простирать руки над столом, чтобы покормить друг друга.

Негнущимися руками-палками Шули берет нож и вилку, отрезает ломтики на один укус и ласково кормит своего голодного отца, похожего на птицу. А отец, чувствуя, что насыщается, орудует выпрямленными руками, чтобы накормить своего бескорыстного сына.

О, как окупились отцовские уроки, думает Шули. И — о, какое счастье для отца, который не дожил до возвращения рава Шули в лоно религии. Какой это, должно быть, подарок — видеть перед собой сына, бородатого, и с покрытой головой, и с отпечатком ремешков тфилин, все еще заметном на вытянутой руке Шули. Шули ощущает исходящее от отца тепло как физический жар.

Глубочайшее облегчение охватывает Шули. Его отец, тоже умиротворенный, пятится от стола: он наелся досыта, его живот заметно раздут. Шули встает на цыпочки и прислоняется к столу. А затем наклоняется вперед, слегка касаясь животом тарелок, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу на брюках отца — после обильной трапезы тот всегда ее расстегивал.

Шули смотрит, как вздымается грудь отца — теперь ему легче дышать воздухом иного мира. Долго ли отец будет сыт? — задумывается Шули. Долго ли они оба будут счастливы до безумия так, как счастливы в эту минуту? И тут кое о чем вспоминает — наверно, об этом надо сказать отцу, чтобы сохранить чистоту объединяющего их сейчас чувства.

Шули задумчиво щурится: а если его умерший и все же не мертвый отец перестанет гордиться им, узнав про кадиш? Узнав о возможности, которую Шули упустил сдуру? Поняв, что через неделю после кончины был брошен на произвол судьбы?

Шули не знает толком, отчего — то ли при виде беспокойства на его лице, то ли от нового приступа голода — отец снова издает «у-ух». Кричит вновь и вновь, срываясь на чудовищный визг. Брюки уже спадают, и отец ковыляет к столу, разинув рот, словно птенец.

Шули хочется лишь одного — прекратить этот крик. Он знает, что уши себе заткнуть не может, а потому хватает нож, который ему только снится, и вилку, которая ему только снится. Спешит отрезать ломтик, накормить отца, заткнуть этот рот. И тут рав Шули обнаруживает — какая ужасная неожиданность! — что новые руки перестали его слушаться.

Они молотят воздух и бьют куда попало, сшибая тарелки на пол, переворачивая вазы с фруктами, шинкуя воздух.

И — вполне естественный для такой ситуации поступок, особенно когда ты еще не привык к отсутствию локтей — рав Шули инстинктивно делает шаг вперед, чтобы поправить хоть несколько перевернутых его руками тарелок, перехватить в воздухе хоть горсточку превосходной еды, которая сыплется на пол.

Но с такими-то руками — недвижно вытянутыми, неподвластными его воле — он промахивается мимо стола, его сон оборачивается кошмаром. Он видит себя со стороны — видит себя, беспомощно наблюдающего за тем, как его руки замахиваются, рубят и режут на кусочки его доброго, добрейшего отца, а тот изумленно выпучивает глаза. Под его ударами отец еще больше уподобляется птице: мечется высунутый язык, писк становится громче, изрезанная рубашка — ни дать ни взять перья. Под рубашкой, вдоль рваных ран, выступают бусинки крови.

Утром рав Шули моет лицо и руки, все еще не оправившись от потрясения, вызванного недолгим сном. Сгибает локти, радуясь их подвижности. Затем надевает тфилин и молится, а из головы не выходит сновидение, назойливая картина: испуганные глаза отца, разинутый рот и тот страшный, похожий на копье язык.

Будь он сейчас дома, он — если бы при пробуждении и не позабыл сон начисто — внушил бы себе, что это ничего не значит; самое большее, в разговоре с Мири нервно пошутил бы насчет своего беспощадного подсознания. Но Шули отлично знает, где сейчас находится. А для тех, кто видит сны в Святом Городе Бога, подобные видения и раньше имели глубокий смысл.

Одевшись и намазав солнцезащитным кремом то немногое, что не защищает борода, Шули направляется прямо в Нахлаот. Минует поворот под арку, доходит до следующего, пока не исследованного поворота. Обнаруживает вторую арку, ведущую к дальней лестнице — к той, что ближе к дверям ешивы.

Когда он оказывается в переулке, с другого конца ему машет та женщина в платке. Шули машет в ответ. Женщина машет снова, напористее, подзывая.

Она снова хлопочет у сушилок. Сегодня на них не пергаментная бумага с баклажанами, а противни с жареными подсолнечными семечками: кожура поблескивает, когда женщина раскладывает их тонким слоем.

— Это то самое место, которое вы искали? — спрашивает она у Шули по-английски.

Да, отвечает он, то самое.

— Там хорошие мальчики. Такие вежливые.

— Они ходят в ваш ресторан? — Задавая этот вопрос, Шули чувствует себя весьма смекалистым — ведь женщина не упоминала о своем роде занятий.

— Лоток на рынке. Не ресторан. Я готовлю только навынос.

— Значит, семечки продаются?

В животе у Шули бурчит — отчетливо, громко. Даже не оттого, что завтрак он пропустил: он дико голоден после сна с кровавым пиром.

Выудив из внутреннего кармана бумажника сложенную в несколько раз купюру — двадцать шекелей одной бумажкой, — Шули дает ее женщине. Та с хохотом возвращает ее.

— Что смешного? — спрашивает рав Шули на иврите, несколько уязвленный.

Его иврит смешит ее даже пуще, и рав Шули видит все ее вставные зубы. Он повторяет вопрос по-английски.

— Не знаю, откуда вы ее взяли, — говорит она. — Но такие двадцатки давно уже не принимают. На них теперь ничего не купишь.

— Осталась с моей последней поездки в Иерусалим.

— И вы столько лет носили ее в бумажнике, не вынимали? Как подросток с презервативом?

Шули краснеет. И понимает: ей, верно, кажется, что покраснел он от ее фривольной фразы. А на самом деле — из-за причины, по которой он хранит купюру. Его вновь обжигает напоминание обо всем, что он отверг, а теперь лелеет. В прежние времена, когда он вел жизнь Ларри, он расхохотался еще громче, чем эта женщина, когда отец умолял его хотя бы подготовиться к концу времен. Старик боялся, что Ларри где-нибудь застрянет — застрянет один. Он рассказывал о цадиким, живших среди них, о соседях Ларри по Бруклину, которые тихо ждали возвращения Мессии, — о евреях, которые в буквальном смысле уложили чемоданы и держали их под рукой, чтобы, когда Машиах позовет, не потерять ни секунды и последовать за ним домой, в Израиль.

Шули — а теперь он и сам ждет призыва рассеянных — представлялось, что чемодан — это уж слишком. Но его восхищала стоящая за этим убежденность. И, уезжая в прошлый раз из Израиля, он припас двадцатку — заначил на всякий случай до дня, когда Машиах перенесет евреев всего мира обратно на Святую Землю. Рассудил: не помешает, когда он туда прибудет, иметь при себе деньги на стакан чего-нибудь прохладительного или порцию фалафеля.