Шанель Клитон - Следующий год в Гаване

Не работает не только аэропорт — забастовка охватила всю страну. Отец все утро сердито разговаривал по телефону, пытаясь выяснить, что происходит с его рабочими.

Толпы открыли двери в Эль Принсипи и выпустили заключенных. Гавана погрузилась в безумие.

Я никуда не выхожу из дома, сижу в нашей элегантной гостиной на диване, обитом шелком, в окружении картин в тяжелых позолоченных рамах.

— Они разграбили Эль-Энканто, — говорит мама, сжав губы в тонкую линию. Для нее нет большего греха, чем посягательство на высокую моду.

Я вспоминаю те платья, которые мы раньше примеряли. Теперь они висят по всей Гаване в квартирах тех, кто раньше мог позволить себе лишь рассматривать их изображения в журналах. Нам эти платья казались воплощением волшебства. Смогут ли новые владельцы оценить магию этой красоты?

— Они ворвались в казино, — говорит отец. — И никто не пытается их остановить — ни военные, ни полиция. Все просто сдались и отдают нашу страну без боя.

— Они собираются приехать сюда? К нам? — спрашивает Мария.

Мать бледнеет.

— Не говори так. Никогда больше так не говори, — резко отвечает она.

— Но почему? — Мария выглядит озадаченной. — Они же хотят денег, а у нас их много.

Отец не обращает на нее никакого внимания.

— Сейчас повстанцы патрулируют улицы. Говорят, что члены движения «26 июля» вытеснили полицию, — его лицо краснеет. — Люди вывешивают у своих домов плакаты с благодарностью Фиделю. За что они его благодарят? Неужели они действительно думают, что он на нашей стороне? Он проповедует мир и демократию, готовясь к пиршеству на трупах своих врагов. Он выставил нас всех дураками, помяните мое слово, и я боюсь, что очень скоро все станет гораздо хуже.

Толпы бородатых людей, одетых в зеленую форму, заполонили город. В руках у них ружья. Они осматривают все вокруг с таким видом, будто Гавана принадлежит им — участникам движения «26 июля». Я съеживаюсь от страха при виде холодного черного металла. Они входят в город с видом добродушных и снисходительных победителей. Победители могут позволить себе роскошь испытывать счастье от своей победы, чего нельзя сказать о нас.

Я всматриваюсь в каждое лицо, надеясь увидеть Пабло. Я и хочу найти его, и одновременно боюсь встречи с ним. Я боюсь, что, когда увижу его лицо, увижу его самого в этой отвратительной форме, сердце мое не выдержит. Но я нигде его не вижу, и от этого мне больно. Неужели он никогда больше ко мне не придет?

От Алехандро тоже нет никаких вестей. Никто не знает, где он и что делает. Присоединился ли он к «26 июля»? Если нет — неужели он теперь их враг?

Мы все ждем Фиделя, который медленно приближается к городу, словно хищник, который уже поймал свою добычу, но не торопится ее съесть. Меня постоянно преследуют приступы тошноты.

— Они признали правительство Фиделя, — говорит отец.

— Они? — переспрашивает мама.

— Американцы.

— А что с выборами?

— Через полтора или два года, — отец сжимает губы. — А тем временем президент, подконтрольный Фиделю, уже отстранил всех политиков, назначенных Батистой. Некоторые члены его кабинета искали убежища в иностранных посольствах. Другие были арестованы. — Он не говорит всего остального, но я знаю правду — часть была расстреляна.

Мой отец перечисляет имена тех, кто приходил к нам в гости и обедал за печально известным столом, который мама заказала из Парижа, угощали нас мятными леденцами и конфетами. Имена тех, с чьими сыновьями я танцевала и чьих дочерей хорошо знала. Крики матери заглушают остальные фамилии.

Рукой я инстинктивно закрываю свой живот. Мне страшно от одной мысли о том, в какой мир я приведу этого ребенка.

— Они заморозили активы чиновников Батисты, — говорит отец.

Глаза моей матери тревожно расширяются.

— А наши инвестиции?

— Они не могут трогать деньги на заграничных вкладах. По крайней мере это уже кое-что. Президент Национального банка ушел в отставку. То же самое сделали президенты Сельскохозяйственного и Промышленного банков.

Снова имена друзей моего отца.

— Говорят, Батиста сейчас в Санто-Доминго, ищет убежища у Трухильо.

Значит, он в хорошей компании. Президент Доминиканы — давний друг Батисты и такой же тиран.

— Многие из ближайших советников Батисты находятся с ним, выжидая, когда он сможет благополучно вернуться.

Отец больше ничего не говорит, но я слышу невысказанную тревогу в его голосе. Уехать или остаться?

В тот вечер мы все собрались перед телевизором. Мы смотрели обращение Фиделя к толпе людей, окруживших его рядом с казармами в Гаване. Никто из нас не проронил ни слова. Где-то там, среди десятков тысяч собравшихся, должен быть Пабло…

Люди слушали Фиделя и смотрели на него так, словно он — олицетворение всех их надежд и чаяний.

Неделю назад на этом месте стоял другой человек, много лет контролировавший страну, которую ему пришлось покидать тайком. Он сбежал и бросил нас на милость тех, кто пришел сейчас. Простые кубинцы идут, чтобы увидеть Фиделя — своего Спасителя. О нем еще мало известно в Гаване, он своего рода Робин Гуд, но о нем знают самое главное — он не Батиста.

Они все ненавидели Батисту.

А мне ясно одно — Фидель тоже не святой. В Гаване нет святых.

Проснувшись на следующее утро, я увидела, что небо будто потускнело, а город словно накрыло пеленой.

Я присоединилась к сестрам, которые завтракали в столовой. Родителей за столом не было — они спрятались где-то в глубине дома. Чем сильнее Фидель вторгается в Гавану, тем больше мои родители отступают.

Как бы поступил корсар? Взял бы он в руки оружие и сражался? Или он взял бы свою хорошенькую француженку-жену и ребенка и уплыл бы на своем огромном корабле в лучшие земли?

Каждый день все больше людей уезжают из страны — уезжают друзья моих родителей, друзья Батисты. Фидель и его соратники одержимы идеей очистить страну от всех, кто связан со старым режимом, но что произойдет, когда они прольют всю кровь приближенных Батисты, которую только можно пролить? За кем они придут в следующий раз?

Еда на вкус похожа на слизь, малыш во мне протестует, но я заставляю себя проглотить то, что у меня во рту, буквально запихивая в себя завтрак.

В доме слишком тихо. Слышно, как столовые приборы царапают фарфор. Только Мария, кажется, довольна тем, что сидит в тишине. Она ест и зевает. Остальные выглядят подавленными. На улицах люди празднуют, вся страна ликует.

Мы, как и обитатели соседних домов, боимся выйти наружу, боимся услышать стук в дверь. Нам страшно, что рано или поздно наша фамилия окажется в каком-нибудь списке и до нас тоже дойдет очередь. Мы боимся уехать и боимся остаться.