Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Огород по-прежнему процветал; кролики, которым вдоволь хватало корма, свежего воздуха и солнца, размножались. Однако не с той скоростью, что в Австралии: первые выводки насчитывали четырнадцать единиц молодняка, вторые – восемнадцать, а в третьих цифра выросла до тридцати.

Начиная с этого момента преуспевающий кроликовод стал каждую неделю затевать своего рода псовую охоту. Пока грызуны, которым не было знакомо чувство сытости, сбегались к большой куче доставленной с холмов травы, он закрывал входы в норы, после чего вся семья принималась танцевать, орать и хлопать в ладоши, стараясь загнать в один из углов загона тех особей, которые достигли возраста, когда кролика можно превратить в рагу.

Их помещали отдельно в клетки и в течение недели откармливали отборными травами и питательной смесью из тыквы с отрубями.

Каждую субботу, чуть свет, горбун отправлялся в Обань. Первой шла ослица с поклажей – двумя плоскими решетчатыми ящиками, в которых сидели пять или шесть кроликов приятной наружности, иногда к вьюку была еще и приторочена корзина с овощами.

Сзади с кнутиком в руке шел хозяин в сером сюртуке, брюках в полоску и штиблетах с пуговицами. Он был весьма доволен собой и нес под мышкой деревянную дощечку, на которой собственноручно красивыми буквами вывел синей краской: «Животноводческое хозяйство Розмаринов».

Его котелок очень скоро стал достопримечательностью рынка в Обани, и нередко прохожие, завидев его, стоящего между клеток под привязанной к платану дощечкой, заливались хохотом. Одна из соседок по рынку, толстая перекупщица, уверившись в том, что он не способен противостоять торгующимся покупателям, как-то предложила ему продавать его товар вместо него, на что он с превеликим удовольствием согласился. Пока она заменяла его, он шел в церковь к семичасовой обедне, покупал для Манон какую-нибудь книжку и, опершись горбом о платан, читал ее до закрытия рынка, после чего, получив пятнадцать, а иной раз и целых двадцать франков, отправлялся верхом на ослице обратно к своим заветным холмам, зажав под мышками пустые ящики; было смешно смотреть на то, как его длинные ноги в полосатых брюках и штиблетах с пуговицами болтаются, свисая по обеим сторонам туловища ослицы.

Таким образом, семья ни в чем не знала нужды, и у Эме с Манон не было никаких забот.

Эме, всегда тщательно причесанная и одетая, занималась домашним хозяйством, словно дама, которой на время пришлось подменить свою горничную. От жизни на свежем воздухе она похорошела и с раннего утра начинала петь.

Малышка Манон, которой скоро должно было исполниться десять лет, была вся какая-то золотая. У нее были сине-зеленые, как морская вода, глаза, казавшиеся огромными на ее маленьком личике, и такая густая шевелюра, что мать с трудом извлекала из нее, и то с помощью ножниц, листья дубка-кермеса, сосновые иголки или веточки ежевики.

Ветер с холмов, дружба с деревьями, тишина безлюдных просторов превратили ее в маленького дикого зверька, легкого и живого, как лиса. Она души не чаяла в Батистине, которой восхищалась, словно та была героиней какой-то волшебной сказки, а сама итальянка относилась к девочке с обожанием. По утрам на заросших гарригой плоскогорьях они вместе пасли коз. Батистина учила девочку, как ухаживать за ними, как натягивать силки и прочей тайной грамоте холмов – сначала на исковерканном французском языке, с помощью жестов и мимики, а через несколько недель малышка могла уже понимать резкий пьемонтский диалект и даже говорить на нем. Она спускалась с холмов в Розмарины верхом на скачущей галопом ослице, выкрикивая победные возгласы, и в ее переметной сумке лежали дары леса: рыжики, сосновые шишки с крупными ядрышками, пористые сморчки, пахнущие тимьяном улитки, а нередко и черные дрозды, пропитанные ароматом мирта, или певчие дрозды, наевшиеся ягод можжевельника.

Вначале, когда она бросала на кухонный стол мертвых птиц, ей было стыдно и она отказывалась их есть.

Но как-то раз ее отец, снимая с шампуров завернутых в поджаренные ломтики сала садовых овсянок, сказал с серьезным выражением лица:

– Принято умиляться, глядя на бедных пташек, которые так мило порхают и щебечут. Но ты пойми: они жестокие твари, которые сами пожирают других крохотных живых существ. А что до старых дев, которые рыдают по поводу невинного певчего дрозда или бедненького зяблика, я что-то не заметил, чтобы они плакали над отбивной бараньей котлетой, даже когда видят, как она жарится на углях, истекая слезами, то есть жиром.

Сказав это, он со смаком принялся за золотистый поджаренный гренок, пропитанный шипящим жиром садовых овсянок. Манон, в свою очередь, положила гренок в рот, и все ее умильные угрызения совести как рукой сняло.

Им не всегда удавалось так вкусно поесть, но горбун упорно отказывался признаться в этом.

– Матушка-природа, – говаривал он, – всегда накормит своих детей: никогда прежде я не ел с таким удовольствием. Наша временная бедность вынуждает нас питаться только сезонными продуктами, и прежде всего тем, что дает нам дикая природа, тем, что произрастает на Богом данной земле, без всяких иных, кроме гумуса, удобрений. К тому же, слава богу, я отказался от трех чашек кофе в день. С одной стороны, теперь я больше дорожу чашкой своего мокко по воскресеньям; с другой – мне гораздо лучше спится; и наконец, настой из шалфея, которым я наслаждаюсь по утрам, обладает ценными целебными свойствами… Именно этому новому рациону я обязан своим великолепным здоровьем.

А что касается городского воздуха, то он является причиной самых страшных заболеваний. Когда я думаю о тех несчастных, что прозябают скученно, друг у друга на головах, среди адского шума, каждое утро отправляются в вонючую контору и при этом считают себя людьми высшего сорта, что мне остается? Только ухмыляться!

И он ухмылялся, что смешило Манон до слез.

Дома она говорила мало, предпочитая слушать отца, которым восхищалась и к которому, из-за его увечья, относилась с материнской нежностью. За столом она следила, чтобы его стакан и тарелка не опустели: выбирала для него самого крупного певчего дрозда, лучшие смоквы, самые вкусные грибы, а когда он возвращался после тяжких трудов, вставала на колени перед ним и развязывала шнурки его тяжелых крестьянских башмаков.

Больше всего она любила те зимние дни, когда с утра заряжал дождь и семья не покидала ферму. Сидя перед очагом, в котором под смолистыми поленьями потрескивали ветки колючего дрока, отец рассказывал ей об истории Франции, читал стихи или разыгрывал комедии Мольера, меняя голос в зависимости от того, кто из действующих лиц говорил. Он купил для нее в Обани маленькую губную гармошку, и между двумя уроками они устраивали концерт.