Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Манон играла «Магали» или «Мизе Бабет», а отец сочинял чудесные вариации на заданную песней тему.

Джузеппе, дровосек, частенько на целую неделю уходил работать то в балки под Пилон-дю-Руа, то на склоны Бау-де-Бертаньо. Тогда Батистина перебиралась к ним со своими козами и черной собакой. Она приносила с собой корзину овощей, или два кувшина ключевой воды, или длинное смолистое полено. Это была, как она говорила, плата за постой. Господин Жан горячо благодарил ее за эти гостинцы, поскольку понимал: отказ принять их разбил бы сердце милой женщины. Бывало, она целый день проводила с ними: учила Эме делать домашний сыр из голубого козьего молока, створаживая его, а затем отжимая в крохотных ситечках из тростника, как делали пастухи Вергилия, или маленькие круглые сыры, посыпанные листиками пебрдая, либо печь пироги с луком, либо варить суп с базиликом, а Манон переводила матери ее слова.

В полдень Батистина обедала вместе с семьей горбуна, но им так и не удалось приучить ее садиться со всеми за стол. Она ела, сидя у очага, поставив тарелку на колени, время от времени неожиданно заливаясь смехом или произнося пламенное благословение. К вечеру, как только она собиралась попрощаться, господин Жан загораживал ей дорогу, запирал дверь на ключ и прятал его в карман. После ужина, взяв в руки губную гармошку, он просил ее исполнить старинные пьемонтские песни; Эме подпевала ей, а Манон босиком пускалась в пляс на столе. Жизнь на ферме, уединенно стоящей среди холмов, была наполнена радостью жизни, беспредельной нежностью и бесконечной надеждой.

Уголен часто навещал соседа и потом обо всем докладывал дядюшке.

– Папе, я боюсь… Все-то у него худо-бедно, но продвигается… И эта жизнь ему по вкусу… Чувствуется, что его дед был крестьянин… Если он остановится на сорока кроликах и пятидесяти тыквах, бьюсь об заклад, он лет двадцать сможет жить здесь припеваючи!..

– Терпение, терпение! Конечно, не падать духом – качество хорошее. Но это человек, который читает книги и честолюбив… Это может далеко его завести! А заодно и погубить.

Однажды вечером после ужина Жан Кадоре сказал жене:

– Завтра – воскресенье, пойдем к обедне в Бастид-Бланш благодарить Бога за то, что Он для нас сделал, и вам с Манон нужно предстать перед людьми во всем блеске.

– После того что нам сказал о здешних жителях наш друг Уголен, я бы предпочла пойти в другую деревню, в Руисатель.

– А вот и нет! Нельзя, чтобы они подумали, будто мы прячемся от них. Я никому ничего не должен, никого не боюсь и решил показать им это.

На следующий день они смотрелись лучше некуда. Эме была в шляпе с перьями, в приталенном жакете и узкой юбке яркого канареечно-желтого цвета, к жакету она прикрепила синий чертополох и держала в руках золотистую сумочку; шла она, чуть-чуть пошатываясь из-за невероятно высоких каблуков в стиле Людовика Пятнадцатого, одним словом, бросалась в глаза за двести метров.

Малышка Манон выглядела настоящей красавицей и была очень довольна этим. Ее блестящие светлые кудри выбивались из-под синего капора; все – и лакированные туфельки, и белоснежные носочки без единой морщинки, и платьице из розового атласа, а более всего лазоревый бантик, которым завязывался поясок на спине, – создавало впечатление изящной роскоши. Отец, чуть задушенный стоячим воротником, скрывавшим кадык, в сером сюртуке, золотистом жилете, котелке мышиного цвета и жемчужно-серых перчатках весьма изящно поигрывал черной тросточкой с серебряным набалдашником.

Когда они прошли мимо Уголена, он признал их только благодаря тому, что их было трое; он подошел к ним, не веря своим глазам.

– Вы в город идете?

– Нет, мы к обедне, в деревню.

Он не нашелся что ответить и сказал первое, что пришло в голову:

– И правда, сегодня же воскресенье!.. Я лично никогда не знаю, какой сегодня день! Что ж, прекрасной вам обедни и счастливо возвращаться…

Он долго смотрел им вслед.

«Гляди-ка! Просто удивительно, отчего таким людям не сидится в городе. Не будь он горбатым, его бы приняли за префекта… Но для меня очень даже хорошо, что он так вырядился и видно, что он здесь чужой: никто не станет с ним разговаривать!»

Их появление на деревенской площади стало событием. Многие из здешних жителей, которые до сих пор не подозревали об их существовании, стали спрашивать у других, что это за люди. Так Лу-Папе ответил Медерику из Барбарау:

– Это господин из города, который решил заняться крестьянским трудом.

– Как это так? – ответил Медерик. – Ты хочешь сказать, что он будет нанимать рабочих?

– А вот и нет, он хочет сам возделывать землю, как ты и я. С той лишь разницей, что он надевает перчатки, когда копает!

Медерик вгляделся в горбуна и расхохотался.

Жан Кадоре, решив, что тот смеется над его горбом, покраснел от негодования и горя: стиснув зубы, он обвел собравшихся на площади пренебрежительным взглядом. Но поскольку слова Лу-Папе пошли гулять от одного к другому, он видел на лицах лишь насмешливые улыбки. Женщины наперебой обсуждали наряд Эме, ее ожерелье, брошку, кольца… На протяжении всей мессы прихожане не спускали с них глаз. Господин кюре был далеко не молод, из-за катаракты ему приходилось носить очки весом в четыреста граммов, а вставная челюсть частенько затрудняла его речь. Он даже не заметил новых прихожан: они сидели в последнем ряду (горбун предпочитал, чтобы на него смотрели спереди), но на них постоянно оборачивались, и горбуну показалось, что над ним посмеиваются; в его взгляде читался вызов…

Выйдя из церкви, Эме зашла в лавку мясника, которая оставалась открытой и по воскресеньям, поскольку в этот день покупателей было больше обыкновенного. Клавдий очень любезно обслужил ее. Однако Лу-Папе, который издалека следил за семьей, с удовольствием отметил, что Клавдий не вступил с ней в разговор, поскольку покупателей было много и ему было не до того.

«К тому же, – подумал Лу-Папе, – Клавдий долго жил в городе… Холмы его не интересуют, а о роднике он знать не знает».

Потом семья зашла в лавку булочника: крестьянки расступились перед ними, перешептываясь между собой, и горбун счел это признаком недоброжелательности с их стороны; булочница в полной тишине отвесила им хлеб. Наконец они прошли мимо площадки, где местные вольнодумцы, демонстративно не ходившие в церковь, как раз заканчивали партию в шары.

С большим достоинством, делая вид, что он никого не замечает, горбун с семьей прошел мимо.

– Это сосед Уголена! – проговорил Памфилий.

Филоксен заметил:

– Этот себя уж точно дерьмом собачьим не считает!

Семья повернулась к ним спиной и пошла по тропинке, что довольно круто спускалась вниз в ложбину. Именно в этот момент Кабридан надумал сбить тот шар Памфилия, который «поцеловался» с целью.