Марион Пошманн - Сосновые острова

Йоса указал на пару чьих-то ботинок, наполненных листвой: ботинки аккуратно стояли на мху. Сверху на дереве болталась обрезанная веревка. Один раз в год служители прочесывают лес и собирают тела покойников, объяснил Йоса, и Гильберт не понял, откуда японцу это известно — из путеводителя или он знал об этом прежде. А почему служители не могут собрать заодно и мусор?

Гильберт посмотрел вверх и загляделся на деревья. Он ощутил себя окутанным цветом обычного, нормального, правильно-сообразного. В Японии растительный мир стал для него своеобразным источником облегчения. Здесь его окружала ничем не отягощающая зелень азалий, позитивная зелень мха, простая зелень бамбука и таинственная темная зелень сосен. Они стояли, блестя глянцевой хвоей, компактно, и он погрузился в их тень, в их цикадную зелень, их морскую зелень, их обтекающую, обволакивающую черноту. Массивные ширмы из стволов, закрывающие небо, раздвигались у них перед глазами, пока они шли по лесной почве, изрытой корнями и впадинами; в вышине появлялись фрагменты темной хвои, просветы, где по белому небу проплывало нечто грандиозное, неразличимое в деталях, непостижимое в своей уникальности — не образ, не картина. Он шел по неровной земле, он шагал под вечно зелеными соснами, под их взмахами, под их темнотой, среди богатства их деталей, он шел в блеске их бесчисленных игл, и чем больше он приглядывался к ним, тем дальше ускользали от него деревья, и он тонул в своих попытках найти для сосен язык. Гильберт чувствовал склонность к тому, чтобы заняться соснами досконально, их фрагментами и целостностью, возможностью и невозможностью их существования. Он радовался, что едет на Сосновые острова.

Он обратил на сосны внимание Йосы, но тот только покачал головой. Японские красные сосны акатацу, которые растут в этом лесу, считаются женским деревом, объяснил Йоса, тогда как японские черные сосны омацу, растущие преимущественно на побережье и на островах, относят к мужским. Это излюбленная тема классической литературы, две древние, как мир, сосны — мужчина и женщина, что растут так далеко друг от друга, но связаны друг с другом духовно. Вот самое простое представление о том, как жестока бывает реальность в разных своих сферах.

Итак, целый лес женских сосен. Лес, как нарочно созданный для людей с проблемами материнского начала, темный, поглощающий. Идеальный лес для самоубийц, которые втайне желают снова слиться со всемогущим, почитаемым, неприступным объектом своего раннего детства. На материальном, телесном уровне этот объект недоступен, но в области души возможно восстановить связь с материнским началом и добиться от него привязанности и внимания, которых не хватало при жизни. Самоубийца приносит себя в жертву, но жертвует он собой лишь для того, чтобы преодолеть прижизненное равнодушие объекта, так что это не совсем и жертва, а в итоге — неуклонное стремление повернуть обстоятельства в свою пользу. Как бы то ни было, Йоса заблуждался, полагая, что достигнет своей цели подобным способом. Ну, смахнут его близкие пару слезинок, зажгут ароматическую палочку, оповестят родню, но для этого более чем скудного эффекта не стоило сводить счеты с жизнью. В конце концов, речь идет не о добровольном самоубийстве из величия духа, это вообще нельзя назвать независимым решением, это просто убогая попытка манипуляции. Подростковая выходка, пубертатная насмешка над смертью. Чего стоит один только вид тошнотворных, полуразложившихся тел, которые, увы, переполняют этот лес. Если они надеялись, что хотя бы смерть положит достойный конец неудавшейся жизни, то весь этот фарс под красными соснами — полнейший провал. Гильберт решил, что у него свой путь, и ведет он к черным соснам на утесах, одиноким, гордым, независимым, обрызганным соленой морской пеной. Мнение свое он оставил при себе, но подобный финал для молодого японца Гильберта совсем не устраивал.

Они нашли во мху полностью одетый скелет и засохшие букеты цветов вокруг древесных стволов — судя по всему, тот, кто принес сюда эти цветы, следовал за одной из путеводных лент; они нашли отдельные, промокшие насквозь страницы справочника с планом местности, обнаружили дамскую сумочку с деревянной дощечкой, покрытой торжественными прощальными словами, увидели еще обрывки веревок на разных деревьях — под каждым обрывком на земле лежала обрезанная петля. Видимо, Гильберт таскал теперь по лесу в спортивной сумке Йосы такую же веревку, а то и две.

Двигались они чрезвычайно медленно. Когда закончился весь рулон ленты, уже смеркалось. В Японии светает рано. Там рано встают, обедают до полудня, ужинают во второй половине дня, и когда часов в семь начинает темнеть, можно считать день законченным. Гильберт решил так и поступить.

Он уселся среди листвы и похвалил Йосу за превосходно спланированный выезд на природу. Йоса неуверенно сел рядом и попросил свою сумку. Гильберт протянул сумку — он так и не понял, что в ней лежит. Йоса порылся в сумке и достал две бутылки зеленого чая. Одну для Гильберта, вторую — себе. Гильберт снова принялся хвалить молодого человека, Йоса снова и снова качал головой, явно польщенный. Чай, холодный и липкий, был в меру сладким, не таким приторным, чтобы его вкус не чувствовался. Это был все-таки чай, а не сироп, слегка с горчинкой, немного травянистый, мягкого зеленоватого оттенка, свойственного зеленому чаю. Гильберт разом поглотил полбутылки. Цвета исчезали, зеленые тона леса превращались в серые, а потом стало и вовсе совершенно темно.

Гильберт, попросил Йоса, пусть теперь отправляется обратно. Пикник окончен, припасы на исходе, и, если Гильберт пойдет все время вдоль натянутой ленты, он еще успеет на автобус в Кофу. Йоса встал перед спутником на колени и несколько раз коснулся лбом земли.

Нет, отвечал Гильберт. Он поднялся на ноги, чтобы голос звучал уверенней, а положение Йосы — на коленях — оказалось даже кстати, потому что властная позиция Гильберта только усиливалась. Уму непостижимо, объявил Гильберт, что Йоса настолько узко и убого мыслит. Никакого представления о приличии, о достоинстве, ни вкуса, ни даже простого честолюбия. Ну что это за место! Помойка, а не лес, никакого слияния с природой, кишит самоубийцами, какая-то братская могила, массовое захоронение, неужели Йосе самого себя настолько не жалко! Справочник его — отстой, дрянной путеводителишко по избитым, пошлым, общепринятым, неоригинальным местам, всем и без того давно известным; только людей с толку сбивать таким путеводителем, а ведь есть совсем другие, истинно возвышенные места, а он о них — ни слова.

Реакцию Йосы в темноте было не разобрать. Гильберт еще пару минут говорил в том же духе, пока в темноте не послышалось хныканье. Мы возвращаемся, приказал Гильберт. Идем обратно и садимся в автобус на Кофу. И Гильберт весьма надеется, что Йоса сможет найти для них там ночлег. Йоса молча отдал ему спортивную сумку и нашел конец путеводной ленты. Он попросил Гильберта не отставать, стал ощупью пробираться назад, сматывая ленту. Через несколько минут Гильберт все-таки отстал. Черная ночь заливала лес, не видно было ничего на шаг вперед, передвигаться по корягам было тяжело, особенно с поклажей. Йоса отстегнул от своей сумки ремень и опоясал себя и Гильберта. Тот ощупал узел у себя на животе. Сможет ли Йоса вообще сладить с петлей на веревке? Или он в состоянии завязать только примитивный узел? Гильберт, повесив спортивную сумку на локоть, помял пальцами узел и пришел к выводу, что Йоса применил узел оби, каким завязывают пояса на дзюдо, и связал их одним ремнем. Почему он не захватил с собой ни карманного фонаря, ни свечки, ни спичек, вообще ничего? Почему? Потому что нам уже известна его склонность к переменчивости и бессмысленным действиям.