Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Мужчины, сидящие перед Юлей, вдруг перестали ругаться матом. Заметили ее, обратили внимание. Сейчас начнут приставать. Теперь это случается часто. На Юлю стали обращать внимание те, кому далеко за тридцать. Оглядывают с головы до ног, задерживают взгляды, пялятся. Вот и эти тоже… Посоветовались. Один встал, предложил сесть. Предлагают садиться между ними. Юля отказалась. Тогда поднялась, вскочила вся скамейка, пошли шуточки, и надо было как-то отвечать, иначе нарвешься на грубость и пошлость. В конце концов Юля села и отвернулась к окну. Бог с ними! И опять кто-то тяжело опустился рядом, не сел, а буквально осел. И опять табачищем несет за версту, и всем этим теперь ей дышать два с половиной часа, смотреть в их лица, отвечать на вопросы, шутки, а потом, когда юмор иссякнет, вступать в разговоры о загадочных явлениях природы, о Ближнем Востоке, о колбасе. О господи, господи! Сколько же все это будет продолжаться?! Он говорит, это все временные трудности, но когда же этим временным трудностям конец?! Он ничего не делает, кроме бесконечных переводов по ночам, которые важно называются «работой». Да что же это за работа, за которую ничего не платят?! И не способ ли это прятать голову под крыло, вместо того чтобы бороться за ее, да и за свое счастье! Ничего он не может, ее милый Алик. Ни прописать к себе в общежитие, ни сказать «рожай», ни найти работу на Узловой, ни заставить ее бросить эту работу здесь, в Райцентре, и жить с ним, ожидая, пока не найдется что-нибудь получше. Он даже не может сказать хозяйке, у которой живет, чтобы она не устраивала бессмысленных скандалов. Суббота и воскресенье для Клавдии Титовны стали в буквальном смысле слова праздниками, все чаще она с удовольствием разыгрывает безобразные сцены, и непонятна ее гипертрофированная ненависть к Юле.

— Я сдавала комнату одному, а не двум. Покажи паспорт, кто эта девица? — примерно так начинаются «праздники» у Клавдии Титовны.

— Я взрослый человек. Кого хочу, того и привожу, — грубовато отшучивается и сворачивает разговор Алик.

— Что значит «привожу»? У меня что тут? Квартира или что?

— Да мы поженимся скоро, у нас такая ситуация…

— Какая у тебя ситуация? Я слышала твою ситуацию всю ночь…

— Что вы имеете в виду?

— Всю ночь дверью в ванную хлоп-хлоп, хлоп-хлоп…

— Послушайте… Не смейте… Вы…

— Вон штукатурка сыплется, а ремонт делать мне!

— Я вам повторяю: не смейте, вы!..

— Да не выкай ты… Водишь — плати за двух!

— Почему за двух? Я живу один!

— А вон там кто сидит? Аички? — Хозяйка тычет пальцем в вечно приоткрытую дверь, сквозь которую видны постель и Юля с растрепанными волосами.

Как все надоело! И это хозяйкино «аички» будет мерещиться всю жизнь. Как и беспомощное молчание Алика, когда он молча смотрит на Клавдию Титовну, а она продолжает хамить во всю силу своих хамских способностей и хамского таланта. И вот уже он срывается на крики, размахивает руками. У Клавдии Титовны сползает набок ее гордость, французский парик (Клавдия Титовна лысая), и она в спадающих тапках, в расстегнутом японском кимоно с большими застиранными цветами на бедрах и груди убегает к себе в комнату. Милый Алик, интеллигент в маминой кофте, тщательно и нежно воспитанный мамой, затасканный, как щенок во дворе, детьми. Алик, который искренне считает, что ему повезло с временной пропиской в общежитии, что ему повезло и сейчас, когда он по договору с толстым журналом готовит перевод французского детектива, и скоро, очень скоро, он получит комнату. (А это еще лет через пять, да и будет ли это?) Но ему повезло, что он так дешево снял эту комнату, близко от вокзала, удобно — она может приезжать в любое время и с вокзала идти пешком! И Клавдия Титовна у них — прелестная милая хозяйка — прекрасный объект для наблюдения: военное поколение, муж спился, а она тетка неплохая, несчастная, да, да, немного склочная, но ничего, что же делать? Приближающаяся старость, одиночество, ушедшие надежды переустроить мир и собственную жизнь так, как бы хотелось, приближение финала и т. д. И вот это Т. Д. в нескончаемых речах Алика Юля не может слышать больше всего. Как только в конце очередного лирического отступления по поводу жизни он говорит это свое Т. Д., Юле хочется взять и чем-нибудь дать ему по голове. И спросить его: «а в П. С. ничего не будет? Как там насчет П. С.?»

Электричка тронулась, грохнули двери, отпустили тормоза. Мужчины достали кейс, положили на колени, бросили со звоном колоду карт и гогоча предложили сыграть. На интерес. Теперь надо их отшить, иначе не будет покоя всю дорогу. Юля повернулась и отработанным пристальным взглядом посмотрела на одного из них, по-видимому, в этой стае вожака. И тот задохнулся от ее обжигающего взгляда. Они молча стали перебрасываться картами. Юля закрыла глаза и попыталась заснуть. Ей удалось забыться на несколько минут. Она открыла глаза и поняла — она едет в последний раз.

Потом сразу же забылась еще минут на двадцать. Проснувшись, увидела, что электричка уже несется на всех парах. С ревом и воем летят навстречу тяжелые грузовые составы, снег искрится в угасании зимнего вечера, знакомые деревеньки стоят, окрашенные закатным солнцем. И бойчее клубится дым над хатками, над новыми двухэтажными домами, над сельскими клубами, продолговатыми длинными зданиями, вытянувшимися вдоль сел. Отсюда, с насыпи, маленькие озера казались лужами. И в этих сверкающих плошках копошились ребята, играли в хоккей. И неотвратимо опускалась ночь, а они все быстрее и быстрее там внизу суетили клюшками, словно чувствовали, что детство уходит и больше никогда не вернется и поэтому вот такой вечер, еще один и еще, а потом… Потом, может быть, уже никогда не придется вот так, на закате, бегать, кричать, ссориться с защитниками и упрекать нападающих незабитым голом. Юле казалось, что она слышит, как стучат клюшки, слышит крики, сопение и возню. Ей так вдруг захотелось, как в детстве, въехать на середину льда и мешать им играть в хоккей. Чтобы они злились, прогоняли ее, а она тогда позовет старшую сестру, и им, девочкам, разрешат тоже кататься на пятачке. А мальчишки не смирятся, будут их выживать, кидаться больно шайбой и в конце концов вытолкают из коробки. И они побегут ябедничать домой, а там их загонят спать. И будут слезы, тайные планы мести с подружками после школы… за углом. Как хотелось покататься на коньках! Или просто постоять рядом с ними. Посмотреть. Но уже поворот, и электричка, тормозя, останавливается. Шипят двери. Никто здесь не вышел, никто не вошел.

Станция Костюково. Отъехали. Юля смотрела, чего-то с нетерпением ожидая. Таял снег по краям окна, вода бежала вдоль нижней кромки стекла, назад бежала; электричка мощно набирала ход, разгоняясь на крутом спуске. Сейчас, сейчас… Кто-то впереди громко зевнул, потянулся. И вот когда на землю упали сумерки, из-за поворота показалась церковь. Белая, без креста, с глазницами на правой и левой колокольнях. С маленькой зеленой оградкой вокруг, с шапками снега на древних могилах, с пристроенными домиками ближе к железнодорожному полотну.