Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Теперь она смотрела на него. В последний раз. Смотрела на комнатку, освещенную настольной лампой и от этого казавшуюся мохнатой и влажной.

В прошлый понедельник, когда она уезжала, в комнате была чистота, блестел пол, сверкала белизной скатерть, стулья были расставлены по местам, на полу возле кровати не валялись зимние ботинки. В прошлый понедельник Алик был другой, бодрый, веселый, шутил, что-то долго и путано сравнивал, блистая эрудицией, а она уезжала.

Все это было неделю назад. Сейчас на столе валялись окурки, и пепельницы из-под них видно не было. На Алике была надета рубашка, в которой он провожал ее неделю назад. Он даже не заглянул в шкаф, там висели выстиранные, выглаженные сорочки.

Юля не узнавала комнату. Шторы висели кое-как. Одна была оборвана и свисала набок. Дверь на балкон приоткрыта, и по полу тянет сквозняком. Закрыть балкон нет времени. Что это — занятость или игра? Алика однажды поразило, как какой-то великий ученый, кажется, Планк или Бор, пришел на лекции к студентам в домашней пижаме. То есть до такой степени был гениально рассеян, что не заметил, в чем идет к своим ученикам. А теперь Алик тоже поигрывал, почувствовав, что эдаким кратчайшим путем можно заработать себе славу непринятого и непонятого таланта, пророка, а может быть, и… гения. Для этого надо просто забывать бриться, закрывать балкон, окурки опускать мимо пепельницы, вечно опаздывать на работу, быстро и рассеянно есть, не придавая значения еде, ходить как попало и в чем попало, не заниматься спортом, а лучше всего публично презирать его. («Потому что это плебейство — приседать и отжиматься по утрам только ради того, чтобы долго прожить»). И он спешит, пишет, зарывается по уши в окурках, принимает ванну только тогда, когда приезжает она, а без нее в творческом экстазе мечет громы и высекает искры, и чуть ли не дым стелется по ночам, и удивительно, почему не горит хорошая финская бумага на его столе. Ему все некогда… Некогда поднять однажды на нее глаза и увидеть, что она из щуплой студентки давным-давно выросла в красивую женщину. И на нее, да-да-да, милый Алик, еще как заглядываются мужчины.

Нет, больше нельзя так жить. Надвое. Это его удел. Двоиться и троиться, рассыпаться квадратно-гнездовым способом. Это он, но не она. И пора ей рожать, пора иметь дом, а не пещеру с окурками в каждом углу. Пора жить определенно, а не стирать два комплекта постельного белья, ходить по дорогам двух городов, жить где-то посередине, в дороге, между двух параллелей и меридианов. Пора прийти в себя от этого шестилетнего обморока. Да, это жестоко, но такова реальность. Вот она, реальность, сидит, поджав под себя дырявые носки, грызет фломастер, вздыхает, берет сигарету, прикуривает, бросает спичку за кровать. Не задумываясь о том, что завтра она на карачках будет выгребать из всех углов остатки от его «божественного вдохновения».

Юля еще раз подетально оглядела всю комнату: шатающийся стол, три стула, машинку с разбитой кареткой, на которой он так и не научился печатать, портрет Пастернака, приколотый Юлей кнопками над кроватью, паркет, разлетающийся из-под ног Алика, когда он нервничает, рвет бумагу, бегая по комнате.

Когда впервые пришла мысль уйти? Вспомнила. Она подарила ему эти чешские фломастеры… Он бесконечно терял ручки, и ей так это надоело, что однажды в Райцентре она купила набор цветных фломастеров и подарила ему на день рождения. Все эти фломастеры ушли на очередную рукопись. Двадцать листов было исписано красным, зеленым, синим, желтым и даже белым. И однажды он ее уронил на пол. Алик не успевал ставить на страницах нумерации, и когда рукопись упала, рассыпавшись по всей комнате, он буквально остолбенел. А потом упал на пол и ползал, собирая, складывая желтое к желтому, красное к красному, синее к синему. Он что-то бормотал, не замечая, что она стоит и смотрит на него сверху вниз. И не помогает собирать. Почему? Она не могла тогда объяснить, что ее остановило. Она чувствовала: вот сейчас что-то уходит, уходит безвозвратно, навсегда. И это было! Ей вдруг захотелось его ударить! Появилось какое-то животное желание пнуть его со всей силы ногой, пнуть так, чтобы ему стало нестерпимо больно, чтобы он поднял наконец на нее глаза и увидел, рассмотрел, как больно ей! Но он, потеряв человеческий облик, сопел, что-то говорил… Волосы упали на лоб, руки складывали, сортировали очередное «Убийство в ночи» или «Смерть при посадке», и она впервые осознала, что не любит его. Она впервые поняла, что это такое, когда уходит любовь. Безвозвратно уходит. И нет никаких сил вернуть ее.

Зачем она приехала сюда? Для чего? Прощаться? Как все-таки здесь душно. Балкон открыт, сквозняк, и все-таки душно. И эти затхлость и духота, кажется, исходят от него, от Алика… Все. В последний раз. Боже!! Она ведь возненавидела его!

Юля тихо вышла обратно в коридор и сразу же столкнулась с Клавдией Титовной. Хозяйка стояла как памятник самой себе, смотрела на Юлю в упор. Значит, она не спала. Караулила. Знает, что у нее есть ключ. Знает. Как она ее не любит. За что? Наспех напялила парик и примчалась на расправу. Поймала с поличным,

Юля застыла, не зная, что сказать, как спасти положение. Сейчас, на ночь глядя, будет скандал. Алик болезненно переносил все эти идиотские распри! Клавдия Титовна умудрялась скандалить из-за газовой колонки, к которой Юля никак не могла привыкнуть и забывала выключать, из-за света на кухне и в коридоре. Из-за света в ванной, который всегда горел и горит при Клавдии Титовне, но если его включает Юля — всегда начинается ворчание, хлопанье дверями, и, как снежный ком, нарастает скандал. Она просит этого скандала, ждет не дождется его, как праздника. Но нет же! В этот раз Юля не допустит этого. Иначе сейчас выскочит Алик, станет защищать Юлю, и они в который раз поссорятся, а завтра будут мириться и приглашать Клавдию Титовну на пиво, за которым побежит с утра Алик.

И Юля, опередив на мгновение хозяйку, приложила палец к губам и тихо сказала: «Тс-с-с-с! Алик работает. Я вас очень прошу не мешать ему. Возьмите». И протянула ключ.

Юля стояла с вытянутой рукой, в которой был ключ, смотрела в глаза Клавдии Титовны и ждала. Хозяйка уничтожала, жгла, испепеляла взглядом и всем своим видом Юлю. Выстиранные огромные цветы на японском кимоно поднимались в такт ее тяжелому дыханию на животе и груди. Выдержав паузу, Клавдия Титовна выхватила ключ из рук Юли, секунду еще колебалась, кричать или нет. Передумала, по-видимому, отложила на завтра… Но стояла, не уходила. И опять волна ненависти стала подкатывать к ее высокой в выстиранных цветах пышной груди. И опять ей нестерпимо захотелось что-то сказать, резкое, на прощание, чтобы она, Юля, не спала, мучилась, думала и вспоминала, как отбрила ее хозяйка той комнаты, в которой она, Юля, будет сейчас ночевать. Вот-вот слова должны были слететь с ее морщинистых влажных губ, но Юля сделала к Клавдии Титовне шаг и повторила еще раз, медленно и внятно: