Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Сидя на краю ванны, вспоминая все это сейчас, Юля в который раз подумала о том, как время стирает боль и обиду, как оно медленно, рубец за рубцом, затягивает любую рваную и уродливую рану. Она сидела и думала, а таракан бегал по полу, перед ее глазами. Все ему было нипочем. Рыжий от головы до хвоста, юркий, носился он из стороны в сторону, пересекая гладкие разноцветные квадраты, останавливался и шевелил в воздухе длинными хрупкими усами, смотрел на Юлю снизу вверх.

Так зачем же она здесь?! Чего дожидается?! Что это — инерция и страх остаться одной?! Но она и так одна. Одна на всей земле — от Черемхово до Райцентра, от Райцентра до Узловой. Нет у нее ничего и никого, кроме Алика, а теперь нет и его. Боже, боже! Какие надежды и мечты, какие планы! Шесть лет! Наверно, это очень мало по сравнению с шестьюдесятью. Но это ее шесть лет, это первые шесть лет надежд, которых не вернуть!

Все будет! Конечно, будет, куда оно денется!.. Жизнь идет вперед, и она прекрасно понимает, что там, за дальними-дальними горизонтами, не сахар, не мед, но она будет, какая-то жизнь! Но навсегда останется воспоминание о том, что сразу, с самого начала, не получилось, не состоялось именно то, что должно было получиться и состояться!

Все чаще и чаще вечерами, откинувшись на стуле и потягивая пиво, Алик со смехом, как бы шутя, рассуждает о гамбургском счете, о том, кто сейчас в фаворе, а кто на задворках, кто продался и зарабатывает денежку, а кто остается самим собой и как это трудно. Он считал, что остается самим собой. И что ему трудно. И мама не забывала ему лишний раз напомнить об этом из Куйбышева. Вместе с переводиком рублей на сто каждый, с посылочкой, письмецом, в котором опять о том, что художник, но только непременно настоящий и честный художник, должен жить впроголодь и обязательно на чердаке!!! И это пишет мама, которая всю жизнь просидела за спиной у папы, которая знает жизнь через бестселлеры и забитый холодильник, через хороший санаторий на юге и личную машину у подъезда! Это она, мама, подогревает в нем чувство исключительности и какого-то нездорового, идиотского стремления к элитарности. Ей все хочется кастовости, «настоящей» интеллигентности. Ей хочется, чтобы ее сын не жил так, как все, и, по-видимому, где-то там, в глубине души, она тоскует по той жизни, в которой не жила, а только видела ее из-за шторки в окне государственной машины. Если бы не она, эта мама, все могло быть по-другому. Она сбила его с толку. И продолжает сбивать.

Вскоре по коридору, подтаскивая ноги в домашних тапочках, прошлепала Клавдия Титовна. Грохнула дверью в туалет. Юля пустила воду в раковине и продолжала сидеть, уставившись в пол.

Потом развесила на морозном балконе белье, выскоблила полы, сложила в пазы выбитый паркет, протерла зеркало, выбила спинки чужого хозяйского дивана.

Алик ушел за пивом. Юля осталась одна. Она села на кровать, смотрела на солнечные зайчики, прорывающиеся сквозь неплотно прикрытые шторы, на портрет Пастернака, на кипы бумаг на столе. Она сидела на краешке кровати, сложив руки на коленях, как в гостях, склонив голову набок, глядя Пастернаку в глаза. И он, большой и могучий, смотрел на нее, распустив губы, недоверчиво улыбаясь большими красивыми глазами.

Когда-то они спорили, похожи ли его, Алика, глаза, на глаза Пастернака? Юля говорила, что похожи. Алик со смехом отказывался. Но ему было приятно. Теперь Пастернак смотрел на нее со стены спокойно, мудро. Он смеялся над ней. В глубине его взгляда таились скрытая ирония и озорство. И опять в который раз Юле показалось, что она слышит звук виолончельной струны, тягучий, на одной ноте, однообразный, выматывающий душу до дна. Звук этот появлялся в этой комнатке часто. Кто-то жил наверху и играл на виолончели. Но почему этот странный музыкант тянул и тянул одну и ту же ноту? Алик говорил, что не слышит никакого звука, но он был. Юле всегда в эти секунды казалось, что кто-то в пустой комнате ставит стул, садится, прижимает к себе виолончель и, глядя вдаль, опускает на струны смычок. И появляется звук. Вот и теперь, где-то в небесах гудело, гудело, раздвигая стены дома, заставляя сосредоточенно слушать и смотреть не отрываясь в глаза Пастернаку. Как она могла сравнивать эти глаза с глазами Алика? Как она могла?

Скоро Алик принес ставридки холодного копчения и десять бутылок импортного пива. В буфете соседнего ресторана ему всегда оставляли «хорошее» пиво. Алик знал в пиве толк, и это было, кажется, единственное, что он добывал в любое время дня и ночи. По поводу пива никогда не возникало никаких прожектерских речей. Просто он уходил и через полчаса приносил его. Как правило, всегда «хорошее».

Юля поджарила картошку, и они сели обедать. Алик разлил пиво, сказал длинный торжественный тост, и они чокнулись. Выпили, плотно поели и, как всегда, завалились в постель. И только вечером, когда вышли на прогулку, Алик поведал ей, что встреча с маклером назначена на завтра в одном из ресторанов парка культуры. Почему там? Он не знает. Потому что этот маклер, по-видимому, или работает где-то поблизости, или все это конспирация.

Когда он произносил слово «конспирация», Юле хотелось смеяться громко, от души. Из всего рассказа она скоро поняла, что его, Алика, просто показали маклеру, и тот посмотрел, стоит ли связываться с ним. И сразу же, на всякий случай, потребовал задаток: тогда якобы станет заниматься делами и, может быть, приведет «продавца». Алик уже свободно жонглировал словами. Он лихо произносил «продавец», «покупатель». Тысяча задатка у него называлась «штукой», деньги превратились в «бабки».

Случайно взглянув на часы, он вскрикнул. Вспомнил, что буфет закрывается через четверть часа, и побежал за пивом еще.

Юля вернулась домой одна. И опять сидела на кровати и ждала Алика. И опять был звук. Но теперь в памяти всплыл тот холм, мимо которого она проезжала три года подряд. И разбитая заброшенная церквушка на ней, древние могилы за зеленой оградкой. И мальчишки, бегающие внизу, под горой. И снега, снега, на всех необъятных глазом пространствах, до рези в глазах, до вспышек. До боли в голове, во всем теле, в самых кончиках пальцев от этой красоты, внезапно появляющейся на огромном древнем холме. И от той красоты нет спасения. И смотришь, смотришь не отрывая глаз, пока электричка делает, как бы специально, полукруг, огибая холм, и посылает с высокой насыпи вдаль резкий свисток, как выкрик, как вскрик. И стоит красота, медленно поворачиваясь в лучах заходящего солнца, распахнув выбитые проемы окон в колокольнях ветрам и снегам, стоит, подняв колокольни, как руки, вверх, навстречу солнцу.

Алик опять принес ставридки холодного копчения, мелко нарезал, сложил на тарелочку, взял по случаю особого торжественного вечера у Клавдии Титовны кувшин и два бокала к нему. Он элегантно, как в приличном пивбаре, разлил пиво по двум бокалам богемского стекла и поднял тост за новую жизнь. Она только начинается, эта жизнь! Им ведь еще нет тридцати! Впереди у них горы и горы несвершенных дел! И вот сейчас, стоя, так сказать, на перепутье, пройдя через испытания, через огонь, воду и медные трубы, они оба могут спокойно и с чистой совестью сказать — они выдержали это испытание!