Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Уйдите, пожалуйста, Клавдия Титовна, — сказал тихо Алик.

— Аички? — поправила парик хозяйка, подрагивая в предчувствии скандала от сладкой истомы.

— Не «аички», а закройте дверь! — повысил голос Алик и мельком взглянул на Юлю.

По ее лицу крупно катились слезы. Алик рванул этот проклятый сапог на себя, что-то затрещало, и Юлина нога провалилась внутрь. И Юля заплакала в голос. Она никогда никому не позволяла видеть своих слез. Но сейчас чем больше она зажимала в себе рыдания, тем сильнее ее колотило и трясло, словно она сидела не на обыкновенном, а на электрическом стуле. Она ничего не видела перед собой. Только вырванную молнию в руках Алика и голые ноги хозяйки в тапочках на пороге. Клавдия Титовна сверху вниз смотрела на квартирантов.

— Че дверьми лупити?! — громко крикнула она. — Че — одни?! А?!

— Юль, тебе плохо? — спросил Алик, и она вдруг стала вырываться, чтобы встать с этого стула, чтобы куда-то уйти… Но Алик прижал ее ноги к себе, сам не понимая, что делает, тупо повторяя: — Тебе плохо, Юль, да? Юль, да?

— Не у себя дома! — продолжала Клавдия Титовна, заглядывая через плечо Алика на Юлю. — Вот там и бейте дверью по косякам, откуда приехали! Вон весь косяк раскрошили! Кто платить будет?

— Я вам сказал: извините! — вдруг некрасиво и жутко заорал Алик, резко обернулся к проему, и Клавдия Титовна отскочила в коридор, заверещала:

— Кто будет платить? Паркет весь выломали, конфорку сломали, мыло — два куска украли! Кто так делает?! А?! Никто так не делает!

— Какое мыло?! — шептал Алик, прикрывая в бешенстве глаза. — Какое мыло?!

— Я тебя пустила как человека! — уже всхлипывала хозяйка, поглядывая холодными глазками на выгнувшуюся в приступе отчаяния Юлю. — Я пустила тебя, а ты, вор, мыло воруешь, эту водишь по ночам…

— Это моя жена! — сказал тихо, дребезжащим голоском «жена-а-а» Алик.

— Хто?! — Клавдия Титовна даже опешила от неожиданности. — Какая жена? Эта?

— Я заплачу вам за все! За паркет, за мыло, за конфорку, за… — совсем уже по-бабьи верещал Алик. — Только уйдите! Сейчас же, немедленно! Ну, неужели вы не понимаете, Клавдия…

— Че я понять должна! То, как ты мыло прешь у меня из-под носа?! — Клавдия Титовна вдруг тоже со всей силы саданула дверью о косяк, опять посыпалась штукатурка с потолка, и опять дверь со скрипом открылась. Голос хозяйки уже колотился где-то в коридоре, расстроенный голос, недобравший в скандале. — Заплатит он мне! Ишь! На коленях стоит он! Ишь! Заплатит он… Ты лучше ей сначала заплати, проститутке своей! А то, видать, ей-то не заплатил! — Клавдия Титовна хохотнула. — Нечем!

Алик, как стайер с низкого старта, молча рванул в коридор и, по-видимому, успел то ли ухватить хозяйку за парик, то ли толкнул, потому что теперь она заорала неприлично, жутко, произошла какая-то возня, в которой был слышен шепот Алика:

— Я вас за «проститутку» сейчас знаете что… Знаете что!..

Вслед за этим хлопнула дверь хозяйки, и глухо из-за двух дверей донесся ее истерический торжествующий визг: — Люди! Помогите за-ради Христа! Люди! Убива-а-аю-ю-ют!

Юля встала со стула, подошла к окну, смотрела невидящими глазами, прикладывая к стеклу ладони, плакала, как маленькая девочка, совершенно беспомощно, потом сидела на кровати, пытаясь как-то собрать голенище сапога, бросила сапог, сидела смотрела на портрет Пастернака, приколотый кнопками к стене. Потом протянула руку, сорвала портрет, смяла и засунула в карман куртки.

На электричку одиннадцать ноль пять они опоздали. Они шли пешком к вокзалу, а навстречу им текла воскресная толпа. С детьми, в разноцветных одеждах. Выйдя на платформу, они увидели хвост уходящей электрички, и впервые Юля по-настоящему пожалела, что не обладает волшебной силой именно сейчас, как угодно, взглядом, каким-нибудь магическим движением руки, но только остановить, вернуть уходящий поезд. Она не представляла, о чем говорить и куда убить полтора часа времени до следующего поезда.

Они вошли в вокзальный буфет и стали за круглый стол. Он купил себе и ей два стакана кофе на молоке и беляши. Стали есть. Молча, не произнося ни слова, не глядя в глаза. Стояли вполуоборот друг к другу, разглядывали кофе, пассажиров, лежащих вповалку на изогнутых лавках. Смотрели на продавщицу, устало щелкавшую счетами, жевали беляши, запивали кофе.

Она первая прервала эту звенящую, чавкающую тишину. Она сказала, глядя в пустой стакан, на дне которого плавал недопитый грязно-коричневый кофе на молоке. Тихо и внятно сказала ему, что они расстаются. Алик не знал, что должен был ответить на это. Он пожал плечами и перевернул перстень на пальце. Печаткой внутрь. И стал разглядывать его со стороны ладони. Потом перевернул на тыльную сторону и опять смотрел на него. Потом наоборот. Стоять около столика надоело. Подходило время следующей электрички.

— Пошли, — коротко сказала Юля и, не дожидаясь, направилась к выходу.

Они вышли на перрон. Еще был в разгаре весенний день, но уже на западе сквозь дым и копоть проглядывался закат. Снег на платформе был изъеден солью. Местами из-под желтого, похожего по краям на рыбий жир снега выглядывал асфальт. Подали электричку. Раскрылись двери. Юля вошла в тамбур. Он стоял напротив, переминаясь с ноги на ногу. Она смотрела на него, как смотрят на покойника, когда уже поднесли крышку и сейчас закроют гроб, и он под визгливые скрипочки и томные вздохи альта опустится в яму колумбария. Люди входили в вагон, и Алик мешал им. Его отодвигали в сторону. Он опять становился на свое место, напротив двери… До отхода электрички оставалось несколько минут. Пассажиры уже не рисковали бежать вдоль состава и теперь шли по вагонам. И опять, как в пятницу вечером, в Райцентр, мужчины шли с кейсами, женщины с авоськами и сумками.

— Ну что ж… Прощай, — сказала Юля. Он кивнул. Скрипнули тормоза, что-то засвистело и заурчало внизу. Юля помедлила еще несколько секунд и добавила, может быть, слишком сухо, но с нежностью: — Алик.

В то же мгновение с визгом и скрежетом грохнула створками дверь. Закрылась. Сомкнулась. В створках не было стекол. Они опять смотрели друг на друга, теперь уже через выбитые стекла.

В семь часов вечера электричка сделала короткую остановку на станции Костюково. Юля вышла на платформу. Состав ушел быстро, с ревом огибая холм. Юля мельком глянула последнему вагону вслед, глубоко вдохнула чистый морозный воздух и посмотрела на небо. Далеко-далеко вверху летали птицы. Стоял прекрасный весенний вечер. День угасал. Вдали, на холме, стояла заброшенная церковь, старинное кладбище около нее, постройки, занесенные снегом. Внизу, у подножия холма, на пятачке расчищенного льда, копошились мальчишки. Дальше, завершая эту белую тишину и безмолвие, за церковью на холме, невдалеке от замерзшего озера, у подножия холма, виднелось маленькое Костюково. До следующей электрички было два часа. Юля спрыгнула с платформы, перешагнула пути и пошла напрямик, по целине, проваливая подтаявшую корку снега. Наст лопался весело, со звоном. Юля поднималась на холм, опустив голову, засунув руки в рукава куртки. Взрывался и звенел наст. Долго после каждого шага позвякивали в тишине маленькие колокольчики. Внизу и в стороне на озере трещали клюшки, кричали мальчишки. Юля медленно, шаг за шагом, поднималась вверх, останавливаясь и обводя взглядом красоту снегов, великолепие долины, раскинувшейся у ее ног. И тогда в эти секунды она слышала только одно. Она слышала, как громко, в набат, словно с высоты той заброшенной церкви, стучало и стучало, вздрагивало и колотилось в груди ее сердце.