Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Он был великолепен, он был прекрасен в своих фантазиях на тему его и ее жизни. Он был целым социальным явлением говорунов, преобразователей и реформаторов на словах.

Она кивала и смотрела телевизор. Алик выговаривался, как обычно, после недели работы и молчания. После недели общения с Клавдией Титовной. Юля, как всегда, слушала его и смотрела телевизор, взятый напрокат. А на экране народные певцы и танцоры, участники художественной самодеятельности час с лишним пели и плясали одновременно. Они били ногами в пол, водили хороводы, водили по сцене человека, наряженного в шкуру медведя, прыгали, приседали, пробегали друг за другом из кулисы в кулису. Час с лишним, под фонограмму, записанную когда-то давным-давно. Потом, измочаленные, поклонились, сорвали шквал аплодисментов и опять на бис пели, плясали, таскали за цепи человека в шкуре. И опять кланялись, долго и с удовольствием.

Рядом с телевизором, на этажерке, высился тот самый пухлый сброшюрованный перевод. На нем лежал оригинал, французский детектив. На обложке детектива латинским шрифтом, с кровавыми буквами по диагонали, было написано что-то зловещее и ужасное. Буквы изогнулись и вцепились в обложку бестселлера, как ржавые гвозди. Если долго смотреть на эти буквы, становилось тоскливо и не по себе. Хотелось пойти на улицу и кого-нибудь кокнуть. А чтобы не ходить далеко и на мороз, пойти и повесить Клавдию Титовну. На ее французском парике.

На этой же обложке, фоном, ко лбу человека был приставлен ствол огромного, больше головы, пистолета. И ужас застыл в глазах несчастного. Он свел глаза к переносице, мучительно соображая: войдет пуля ему в лоб или не войдет? А если войдет, то когда?!

За окном, на ветру, болталось мерзлое белье, в стаканах уютно пенилось пиво, в глазах у Алика стояла истома и удовлетворение: все будет хорошо. Взгляд его блуждал с телевизора на Юлю. Экран освещал ее, тонкую, хрупкую. Все будет хорошо. Она родит ему двоих детей, у них будет хорошая трехкомнатная квартира, в центре, с видом на парк, на южную сторону. И мама потом станет жить вместе с ними, и ее мама, потом… И все будет вращаться вокруг него, а он будет работать…

Он смотрел не отрываясь на ее шею. И она чувствовала, как он вожделеет ее. Она всегда это знала, даже находясь в Райцентре. И почему-то именно в эту святую для него минуту она повернулась и сказала, что больше к нему не приедет. Сказав это, Юля помедлила и добавила, опустив глаза, что все, по-видимому, кончилось и… И замолчала.

Он считал себя неплохим психологом. И, выслушав Юлю, внутренне собрался, не подавая вида, что напуган. В голове стоял хмель от пива, но даже его самого удивляла трезвость и ясность мыслей. У нее кто-то есть? Или она специально пугает? Или она устала и не совсем понимает, что говорит, не дает себе отчета? И Алик пошел на хитрость. Он сказал, что хочет спать. И они легли спать.

Но не заснули в эту ночь. Это была одна из прекрасных ночей, которые приходилось им переживать. Белье за окном звенело тоненькими высокими колокольчиками, в стакане с пивом отражался чуть видимый свет ночника, между неплотно прикрытых штор светила полная луна. И опять где-то там, наверху, высоко-высоко, пела виолончель. И свет луны был подобен грудному, хриплому голосу виолончели. Грустный свет, и Пастернак на портрете, приколотом кнопками к стене, грустно смотрел куда-то в сторону. Они любили друг друга так нежно и свято, как могут любить двое, прожившие вместе самое прекрасное, что есть в жизни — юность. Прожившие и чувствующие, что расставание грозит неизбежно, неотвратимо. Они чувствовали, они понимали, что наступает какая-то новая полоса жизни, наступает, надвигается, грядет… И они прятались от этого в нежности друг к другу. В эту ночь они были добры и ласковы, можно сказать — они жалели друг друга. Они хотели раствориться, исчезнуть, не существовать, хотели обмануть себя и всех, чтобы только не видеть того печального финала, который был уготован им судьбой. Больше всего в эту ночь они боялись остаться одни. И не отпускали друг друга… Потому что больно и горько потерять первую любовь и узнать вкус одиночества.

Утром они сели пить чай. И вдруг Алик разразился монологом о том, что женщинам недоступен момент отстранения. Они не могут увидеть ситуацию объективно. А чтобы ее увидеть — необходимо смотреть на себя ежеминутно, ежесекундно, со стороны. То есть жить под постоянным самоконтролем. И ученые-американцы якобы нашли, что у женщин в мозгу перемычка между правым и левым полушарием, а у мужчин никакой перемычки нет. И все это говорит о том, что… И опять были выводы, развернутые характеристики, все было умно, с юмором, и вдруг Юля резко встала и начала одеваться. Алик замолчал, ожидая от нее объяснений. Юля мельком взглянула на часы и сказала, что ей надо спешить, потому что электричка отходит в одиннадцать ноль пять и она еще успеет… Куда это она успеет? На вокзал? В какой Райцентр!? Но ведь они договорились! Их ждет человек! И это, по меньшей мере, неинтеллигентно — договориться и не прийти! Да кто бы там он ни был — матерый вор или еще хуже, но если дали слово, то…

Алик тупо уставился на ее руки, выхватывающие из шкафа одежду, на ее руки, натягивающие джинсы, носки и старые разбитые сапоги. Алик не спеша стал тоже напяливать штаны, рубашку, и так они молчали, пока не оделись. Вот только молния на ее сапоге заела. Алик наклонился. Сапог трещал, но не сдавался. Юля сказала, чтобы Алик не тянул с такой силой, потому что она чувствует, как рвется внутри подкладка. Алик спросил, с какой силой, считает она, надо тянуть, чтобы и сапог надеть и подкладку не разорвать. Юля ответила, что дело не в силе, а в уме. Он спросил, что она имеет в виду. Не думает ли она, что он не имеет сноровки надевать сапоги, а она ответила, что судя по тому, как топорно тянет их на себя, нет, не имеет. И здесь Алика опять «заклинило». Он заговорил нескончаемым монологом. Сейчас не время разрушать все и вся, сейчас как раз то время, когда надо выждать, не суетиться, не мельтешить! И все станет на свои места, все будет хорошо. И почему она не замечает тех перемен, что происходят прямо на их глазах, почему она не хочет ничего видеть хорошего, а видит только плохое. Что он имеет в виду конкретно? Пожалуйста! Тут Алик закатил одну из блистательных своих речей, в парадоксальном стиле, с эффектными концовками, неожиданными поворотами, речей, в которых не было главного — смысла. И так они стояли, согнувшись над сапогом, тянули его каждый на себя. И ничего у них не получалось. А в приоткрытой двери, в коридоре, несколько раз уже появлялось лицо Клавдии Титовны. Она как бы случайно проходила мимо, случайно заглядывала… Алик захлопнул дверь, продолжая говорить, но от сильного удара о косяк дверь открылась и щель увеличилась. И тут же в дверях выросла Клавдия Титовна во всей своей красе. Вот наконец пробил и ее час! Сколько сдерживать праведный гнев! Алик сделал вид, что не заметил ее халата и голых ног в тапочках на пороге комнаты, он блистательно закончил последнюю тираду, взглянул на Юлю и понял, что она ни слова не слышала. Юля сидела, безжизненно уставясь в сапог, как спущенная резиновая игрушка. И только Клавдия Титовна источала энергию, она одна знала цену «этому» и «этой»! Ох, она наведет сейчас порядок в своей квартире!