Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Пошли, Трофима покажу.

Пошли. Четверо и собака, которая из будки сторожа вышла. Пришли. Провалилась, просела могила Трофима. Да и одно только название, что могила: насыпана куча песка, ни памятника нет, ничего… Так и думал дед Степан. Касатоновский на добрых ногах пошел за лопатами, принес, подсыпали, утрамбовали. Дед Степан сказал сторожу:

— Че ж ты… Хоть дощечку какую прибил…

— Чего прибил? — смотрел сторож исподлобья.

— Ну, ты его знал?

— Знал.

— Так хоть бы написал тут… Мол, так и так: Трофим Сотников.

— Да тут писать — руки отвалятся. Вон смотри! — махнул рукой сторож вдоль по кладбищу. — Аллея Победы!

— Ну, так ты же человек или кто?

— Так я один, а их несут каждый день! Не напишешься на них!

— На кого это «на них»? На нас, что ли? — взвился дед Степан. — На кого ты никак написаться не можешь?! Он — ветеран был, знаешь? Он инвалид был, знаешь?! Он один пятнадцать лет жил, знаешь?!

— А я кто — знаешь?! — страшно вдруг закричал сторож. — Знаешь?! Я что тебе — не инвалид?! Ты не смотри, что у меня руки-ноги целы — я вот тут инвалид! — И сторож стал бить ладонью себя в висок. — А я что тебе — не ветеран?! Не ветеран, да?! Пошли, хромой, в будку. Я тебе такую россыпь орденов покажу — ослепнешь! Что, с радости сижу тут, своих сортирую?!

Молчали, тяжело дышали, глаза кровью налились, дрожали руки, подбородки тряслись…

Сторож добавил, уже потише:

— Сколько, думаешь, мне? Да не смотри — не намного ты старше, не намного… Да. Ты вон ухоженный весь, зализанный… А где ты был, когда я тут со старушками мудохался? Где ты был? Пять с половиной человек приехало, с каким-то хмырем из исполкома! Так тот даже сюда не подошел — сапоги захватить забыл, в кабине отсиделся. Туфель замарать боялся! Где ж ты был?

Ударил лопатой в землю дед Степан, так ударил, что та по самую цевку вошла в землю. Повернулся, выругался грязно, по-фронтовому, так что внутрях перевернулось. Пошел назад к «Запорожцу». Собака за ним, решила за ногу ухватить. По протезу зубами чиркнула, отскочила, ошалело зыркая на стариков. Повернулся дед, ничего не почувствовал, не сказал — приказал:

— Лексей. Останься здесь. Мы через пару часов вернемся.

Махнул рукой Касатоновскому. Тот принял это как приказание, хотя в войну был намного старше деда Степана в звании.

Приехали к деду Степану. Он, не говоря ни слова, прошел в катух, достал из дальнего угла три дубовые доски, давно отложил, хранил, сгодятся, думал, для чего… Сгодились вот. Включил фрезу и, не размечая, разрезал те доски по ему самому понятным кускам. Сколотил гробничку, сколотил маленький аккуратненький памятник. Обстругал фуганком со всех сторон. Додельно работал, Касатоновский тут же, помогал чем мог. Когда памятник и гробничка были готовы, дед нашел цинковую жесть, вырезал ножницами «по железу» звезду с двумя усиками внизу, за что прибивать к памятнику. Краску взяли с собой. Привязали памятник и гробничку на багажник, сверху, поехали. Бабки Мотьки не было дома, свадьбу делать помогала. Ну, меньше расспросов, оно и лучше.

Приехали назад. Михалыч со сторожем уже сидят на пригорке. Беседуют оживленно. Тепленькие… Дед Степан промолчал, стал с Касатоновским памятник устанавливать. Михалыч со сторожем тут же помогать кинулись. Михалыч разговорился, болтает, вспоминать стал, какой был хороший да расхороший Трофим. Вспоминал, как он «Харлей» после войны купил, «рассекал» на мотоцикле, без ноги! «Да черт с ней, с ногой! — смеялся своей улыбкой в пол-лица. — Так еще легче, без ноги, не перетягивает!» Поставили наконец памятник на гробничку, закрепили, Касатоновский кистью с одной стороны красит, сторож с другой, дед Степан песком посыпает вокруг, Михалыч здоровой ногой утаптывает. Прошло время, стало вечереть, как-никак полдня проваландались.

— Хватит! — сказал дед Степан, посмотрев на небо. — Потом еще, через месячишко, подъедем, поправим. Водка у вас осталась, пьяницы?

Михалыч со сторожем принесли, разлили, подняли.

— Ну, такая вот история… — сказал дед Степан, потряхивая головой, как бы отгоняя что-то. Чувствовал, может начаться «стаккато-пиццикато». — Ладно, Трофим. Прощения просим. Вишь, как оно… Не знали. Что хочу сказать тебе. Лежишь хорошо, так?

— А чего? Хорошо лежит! — сказал сторож. — Я место ему выбирал, чем плохое? Как раз возле ворот…

— Вот, — продолжал дед Степан, — лежишь хорошо, жаловаться грех. Вот перед тобой родина наша — Райцентр, вся как на ладони. Смотри — не хочу! Вон и речку видать, и лесок Кобылинский чуток. Чем плохо?

Стояли, кивали, соглашались, потом, не чокаясь, выпили. Дед Степан давно не пил горькую, но не поморщился, заглотил. Перевернул стакан, поцеловал в донышко, спрятал за памятник.

— Вот так. Будем приходить, цветы поливать, сгодится стаканчик… А как я помру… — замялся, зажевал губами, подкатили слезы, но сдержался.

Опустили головы старики. Молчали. Только собака поодаль сидела, блох усердно грызла на спине. Она тут была полноправной хозяйкой, на этом кладбище. Она и смотрела на них как на гостей и на хозяина поглядывала так, словно он при ней, а не она при нем. Глянул на ту собаку дед Степан, сказал:

— Ну, я того… Следующим буду. Наверно.

Загомонили старики, заругались на деда Степана, сторож говорит:

— И так я замучился с вами. Вы уж не спешите, а то отбоя нет никакого от вас! Прям так и тянет вас на эту гору! Роздыху дайте!

Замолк сторож, и опять засвербело у стариков, заныло.

— Ну, чего, ребята! — встряхнулся дед Степан. — А ведь у нас сегодня праздник!

— Какой? — спросил Касатоновский.

— Так мы же внучку Лексееву замуж выдаем! Поехали!

— Поехали!

— А поместимся в твоем шарабане, Касатоновский?

— А че ж… — глядя вниз на Райцентр, тихо сказал дед Степан, — поместимся. Нам места мало надо. Ноги отстегнем — и на багажник.

Сели, поехали. Собака недолго бежала за машиной, вскоре остановилась, повернула и затрусила назад.

Вечером они все четверо сидели за столами, на почетном месте, рядом с женихом и невестой. Когда узнали за столами, что Трофим помер, когда всплакнули бабы и выпили на помин души его отлетевшей, когда откричали «горько» и жених зацеловал невесту до одури — запела бабка Мотька. Запела, прикрыв глаза рукой, негромко, покачиваясь из стороны в сторону.

Примолкли молодые за дальними столами. Слушали песню, которую бабка Мотька в прежние времена певала с Трофимом: «Ой, как при лужку, при лужку! При широком поле, при знакомом табуне конь гулял на воле…»

Вот… Слушай, внучек мой, слушай. И записывай, если желаешь… Несчастливая моя доля. Родилась я в поле, в шалаше. Принимала меня соседка, которая рядом случайно оказалась. Не купаная, не мытая, да и нечем было купать, и закутать не во что. Исподнюю юбку мама скинула, завернула меня, да и понесла домой. Но недолго было маме отдыхать, вызвали назад в поле. На третий день: