Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Михалыч — другое. Тот весь дома, среди ребятни. Сказки рассказывает, песни поет. Бывало, подходил к его дому дед Степан и еще издалека слышал: «Эй! Ширлих-мирлих-ширманирлих! Ширматыркин мурмуркин! Ко мне — шатия-братия!» И бежала к нему со всех ног его «шатия-братия»! У деда Степана тишина, и только куры в жаркой сонной одури по кирпичным тропинкам лапами скребут. И внешне они с Михалычем не схожи. Дед Степан кряжистый, тяжеловатый на разворот. Михалыч маленький и вертлявый. А вот с детьми у них — все наоборот.

У деда Степана сын задерганный, с плохим зрением, с каким-то дурноватым смешком. У Михалыча — один другого умнее да лучше, внучки волоокие да степенные, все как одна — нарасхват. Порода. И откуда взялась?

— Эха-ха, — дед Степан вышел за ворота.

Сверху по Народной бежали ручьи. Возле его двора ручьи отворачивали в сторону — тут он ссыпал три машины песку, и получалось, что жил на песчаном пригорке. Грязи возле ворот не было. И людей почти никогда. Что ж…

Дед вернулся в дом, взял тихо, чтобы не разбудить бабку, оставленные пять рублей из комода. На всякий случай. Михалыч разгуляется, а денег у него вечно нет. Ну, и дед Степан, как всегда на праздник, купит бутылочку, зайдут после базара, посидят вон под вишней, погутарят. А если не привести его, он возле пивной с какими-нибудь забулдыгами остаться может.

Хлопнула калитка с секретом, и вошел Михалыч. Дед Степан повел его в летнюю кухню кормить куриным бульоном. Михалыч часто столуется у деда Степана. Мотька вкусно готовит, да и скучно им двоим. Глядишь, то вечерять приходит, то в обедах «случайно» заглядывает. У него и тарелка здесь, и ложка.

— Подкрепиться перед таким рывком — первое дело, — говорил дед Степан, разливая куриный бульон. — Дорога — не ближний свет. Ты вон гля: кожа да кости, еще не дойдешь. Повалишься где-нибудь под забор, что мне делать с тобой? Такая, брат, история.

Стали есть. Дед Степан украдкой поглядывал на Михалыча, удивлялся: в чем душа держится? Костюм на нем висел, шея топорщилась — у куренка толще. А вот живет в нем дух — да! Ручки маленькие, словно детские, да и протез какой-то игрушечный. А ведь тоже — воевал, да и побольше, чем дед Степан! Пехота, вся война намоталась на ногах, и под конец миной оторвало одну.

— Эха-ха… Вперед, Михалыч?

— Вперед, Степа…

Дед Степан крепко взял под руку Михалыча, и они пошли. Михалыч повеселел после еды, разговорился. Стал толковать про свадьбу, приезжали с хуторов гости, бабы готовят, что-то успевают, в чем-то просчитались.

— Десяточку вот бабка дала, сказала, если пропью — убьет. Эт на подарок для внучки.

— Купим подарок, — сказал дед Степан.

— Нет, оно, конечно, купим! — подхватил Михалыч. — С Трофимом посоветуемся! Он плохого не подскажет.

— Придумаем, — сказал дед Степан и замолчал. О подарке-то они с Мотькой не вспомнили! Вот так история!

Поднимаясь в скользкую гору, они то и дело останавливались, тяжело дышали, и тогда дед Степан хозяйским глазом оглядывал дома, ворота, крыши. Многие он, первоклассный плотник, помогал строить, «подваживать» — поднимать на леса. Во многих дворах после зимы были выставлены пчелы в ульях, сделанных его руками.

Кроме того, что он был хороший плотник, он еще был знатный на всю область пчеловод. В иные годы перед его калиткой с секретом творилось столпотворение — машины, мотоциклы, приезжали даже из дальних колхозов. Но, в основном, конечно, частники. За советом, за практической помощью.

О пчелах дед Степан знал все. У него самого никогда не было больше десяти семей. Это считалось мало, но зачем ему? Залиться этим медом, так, что ли? Сын пчелами заниматься не желает… А им с бабкой на кой много?

Одним дед занимался с удовольствием: столярничал. Рамки и ульи, когда их еще не было в продаже, делал сам. Ульи у деда были знатные, двухкорпусные, с магазином, с прилетными досками на петельках и аккуратненькими леточками. Любовно, не спеша, как все делал в своей жизни, дед шлифовал, лачил, красил, подгонял, работал — любо-дорого смотреть. Сам на машинке строчил ватные утепления между корпусами, всю зиму напролет работал в катушке, куда одной стенкой, по его же проекту, выходила русская печка, которую бабка Мотька топила в доме. Улей, обыкновенно, он делал месяц. Конечно, это было долго.

— Нет, я по-стахановски работаю, — говорил дед, — потому как я не один, а меня — половина.

Дед Степан не преувеличивал. Зрение стало его подводить в последнее время. Мало того что хромой, так еще и слепнуть начал. Плохо. Дурные мысли мучили его этой зимой. Шел вот теперь на праздник — душа изныла в ожидании встречи со своими ребятами, ветеранами. Осторожно поддерживал под руку Михалыча, думал: «А вот он, Михалыч! Ученый, можно сказать, человек, учительствовал после войны, а вот так по правде сказать — белоручка! Делать-то ничего не может. Нет у него хватки, сноровки, а вот душа — пожалуйста тебе! Всем миром после войны, всей улицей Народной выбрали его, Михалыча, народным судьей». Деда Степана-то не выбрали! Хоть он и отстраивал многих, и даже деньгами помогал, а не выбрали! Вот что значит на виду у всего мира жить. Ничего не скроется и вспыльчивость, и нетерпимость деда Степана. И нелюдимость опять же…

Нелюдимость придумали ему… Вот Трофим Сотников сколь лет, как померла его бабка, живет один. Бобыль бобылем — а нелюдимым не считается! А он, дед Степан, нелюдим! Скажут тоже!

— Эха-ха… — проскрипел дед Степан.

— Чего ты, Степан? — тяжело отозвался Михалыч. — Задыхаешься?

— Трофима вспомнил…

Опять же вот Сотников Трофим. Вспомнил дед Степан, как они сватали его. Лет пять назад пришла им с Михалычем думка такая: женить его. А все без толку. До войны-то Сотников был, что говорится, «первым парнем на деревне», всю молодость на мостике с гармошкой да балалайкой простоял, лучших девок, собака, перепробовал, а вот умерла бабка его, и не он, а его выбирать стали. Сколько они подсылали к нему старух да молодых женщин. Не хотят. Гоношится, грубиян. Понятно, от страха и беспомощности гоношится. Одной так и сказал напрямки:

— Вы, как я понимаю, барышня, свататься пришли?

Та растерялась и кивает, глупая. Ну, он и взъелся:

— Так за мной же ничего нет! Вы разве не в курсе?! А потом характер у меня — говно. Это раз. Денег у меня не было, нет и не будет — два. Ноги-то вот с гулькин клюв — прошу полюбоваться — три! Как мужчина я, конечно, погуляю, но недолго — четыре! И вот с какой стороны не сунься ко мне — все нет и нет! Одна радость, еще спеть да сыграть могу — и то все тоскливое, волком выть на луну хочется! А ну-ка дай, Лексей, балалайку, покажу барышне, как играли ребята, пока руки да ноги за Родину на полях сражений не оставили, — и так, говорил Михалыч, заиграл, что бабенка растаяла. Но и с ней не получилось ничего. Сейчас, говорят, ходит к нему какая-то там. Шушукались бабки, мол, пьянчужка, конечно, но совестливая. Что там у них, давно не слыхать. Деньги небось потягивает из него. Да какие там деньги! Слезы горькие, а не деньги! Такая вот история…