Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Вставай, Хима, помогай, самое сено пошло, рук не хватает.

Встала. Пошла. Помахала вилами дней несколько и надорвалась изнутрей. Говорит бате:

— Яша, я заболела. Тут вот болит.

— Ну, Хима, — говорит батя, — хоть на прикладку стань, разлаживать. Тут каких-то пару-тройку дней осталось. Стань, Хима.

Стала. Да и повезли скоро на арбе ее домой. Настелили на арбу соломы и повезли. Это мне уж потом как-то, девочкой была, батя рассказывал. Забыть не мог.

— Моих рук дело, — говорил.

Померла мама в страшных муках. Кричала семь дней и семь ночей. И поседела от болей, и зубы погрызла все от болей… Ладно. Померла. Оставила Якову троих детей: старший Мишка, Ваня помоложе и я — месяца не было. Не помню мамы, как и не было ее. Всех других женщин помню, а мамы для меня нет. Вот взрослой стала, лежу, мечтаю: а какая она была? Ну, какая была? Ах, если б краешком глаза увидеть! Полежишь, потолок рассмотришь, и так жутко, Федя, станет: а ведь никогда-никогда не видать мамы… Вот.

Осталось нас у бати трое, и мама его, бабушка наша, помогала ему. Тут же с ним живут его братья, с женами, с двоюродными сестрами… Хозяйство большое от дедушки досталось. И коровы, и телята, и свиньи, куры, овцы. Много всего. А жизни у бати нет. Так-таки и не было у него жизни. Бабушка говорила бате:

— Женись, Яша, трудно мне с детями, да и снохи не хочут за твоими детями смотреть.

Поехали в Себровку, усватали. И привез он нам мать. Но и она недолго пожила. Родила еще нам девочку и заболела. Простыла, что ли, так вроде говорили… Померла, и не помню как. Стало у нас четверо. Еще горчей бате. А тут и братья стали отделяться.

— Ты, Яков, говорят, с бедой народился. Неси ее сам, а то она и к нам пристанет.

Это их жены подзудили, чтобы нас на загривках не тянуть. Ну, оно дело понятное. У них самих — семеро по лавкам. Остались батя с бабушкой с нами четверыми. Опять надо бате жениться… А куда ему жениться-то? Высох, кожа да кости, одни глаза. Нет жизни ему. Сушит его беда, соки из него высасывает. Сядет ночью на крылечке, Мишка рассказывал, на луну смотрит, говорит:

— Эх, Шиповской! Держись, Шиповской!

Бабушка выйдет — загонит его, а он и ночь не спит, лежит, шепчет:

— Ну, Шиповской, держись, Шиповской!

Бабушка наварит кореньев ему всяких, попьет, глядишь, заснул. Приходит мать второй жены, говорит:

— Отдай, Яша, мне мою внучку от моей дочери. Я одна живу, мне в радость, и тебе легче. Пусть у тебя будут трое одного гнезда.

Наша, шиповская, бабушка говорит бате:

— Не отдавай, Яша, Маню, сватья не нравится мне… Кулема…

А та свое: отдай да отдай. Месяц жила, месяц на Маню наглядеться не может. Ублажила. Отдал. Но бабушка так и не сошла со своего:

— Не отдавай, Яша, быть беде.

Через месяц приходят из Себровки, говорят:

— Нет у вас дочки.

— Что такое?

— Утопила.

— Как утопила?

— Купала, ведьма старая, Маню в кадушке, сама посклизнулась, пока вставала, много ли там ребенку полугодовалому надо? Все, нет у тебя, Яша, Мани.

Поехал батя хоронить Маню в Себровку. Один ездил, без бабушки, без Мишки. Приехал оттуда выпивший, ходит по двору, смотрим, ружье взял. Нас Мишка запер в чулане, шепчет:

— На улицу не ходите, батяня не в себе приехал.

А сам через окошко и к дядьям. Дядья прибежали, а батя по двору ходит, по углам целится и кричит не пойми чего:

— Я тебя, беда, блядь, найду! Я тебя, беда, блядь, пристрелю! Выходи, сука!

Нам через окошко видать, заходит брат помладше, говорит:

— Яша, это я, это я, брат твой.

— А, вот ты где? — кричит. — Ну вот тебя мне и надо! — И ну целиться.

А другой брат из-за плетня, от соседей шумит:

— Яша, я здесь!

Батя-то повернулся назад, а тут они и навалились на него. Связали, лечили, бабушка отпаивала… Белая горячка, так, что ли, говорили. А я думаю, что всяк предел на человека есть. И на батю нашего он тоже тогда пришел. И по Мишке я потом замечала тоже. Как вода в ведре: льешь — место есть, а через край — расплескивается… А у мужчин, я скажу тебе, это видать яснее.

Пришла пора, опять все толкуют бате:

— Яша, жениться надо, Яша, жениться надо.

Он ни в какую. Выдюжу сам. Да не просто оказалось. Бабушка слезьмя просит:

— Приведи ты, Яша, хоть кого, только не убивай меня раньше времени. Я тебе еще пригожусь.

Поехал батя в Кобылинку, в лес, там населялись полтавцы, переселенцы на новую жизнь. Усватал старую деву, Федору. Мои братья стали большие, смеются с мачухи. А она-то как раз и была нам матерью. И мне, и Ване, да и Миша не вспоминал ее дурным словом. Стала нам Федора, мачуха, родней родни. Любила она нас, жалела, покупала все что ни попросим. Сколько денег есть — все спустит, пока не нарядит или не накормит. Братьям поплину на рубашки покупала, мне ленты в косу, чувяки с бантиком. Родила она нам девочку, хорошенькую — загляденье. А тут и умерла наша бабушка. Она меня до пяти — семи лет воспитала, бабушка. Память о ней осталась, что она, бабушка Ольга, всегда за пазухой бутылек с молоком носила. Попоит меня, бывало, снова нальет и за пазуху. Умерла бабушка, царство ей небесное. Стали дядья бате наговаривать:

— Жени ты, Яша, Мишу. Все и работник в доме прибавится, и Ванька, крученый, остепенится чуток.

Женили. В семнадцать лет взяли сноху молодую, хорошую, телом гладкую, моргушки белесые — чистый рыбий глаз. Но недолго они пожили. Началась гражданская война. Война в Райцентре поначалу была не пойми чего. Старосельскую гору по тридцать раз за день друг у дружки отбирали. Пушки загырчали, сноха говорит:

— Кадеты гору отобрали.

Слышим:

— А-а-а-а!

Сноха говорит:

— Миронов в наступление пошел, теперь наша горочка.

Мишка поначалу к кадетам попал, как ему и положено было. Потом прочухался и к Миронову подался. Понял, значится, вот она, наша власть-то, народная. Сноха ходила к Мишке, харчей носила, рассказывала нам, детям, — много наш брат друг дружку перерезал. Прискакал как-то Мишка, кричит:

— Батя, отступать сейчас будем… Отступай и ты. Узнают, что сын в Красной Армии, убьют.

Стали мы собираться. Запрягли коня и пару быков, привязали сзади. И корову, и телку, одежду стали выносить: шубы, тулупы, зипуны. Федорин сундук, она звала его скрыня. Скрыня эта занимала пол-арбы. Стали насыпать муки, пшена, в амбаре бочонок селедки был, батя надолбил. Замкнули флигель свой, а в дом пустили квартирантов пожить. Флигель делал наш батя, для меня, на приданое.

Выехали мы за Райцентр, постояли. Сперва гудели в нашу сторону снаряды, потом замолчало все. Тихо. Мачуха и говорит:

— Вернемся, Яша, хоть хлебов напекем. Ведь едем без куска, и детям дать нечего.

Вернулись и чуть через тот хлеб не погибли. Замесила мачуха корыто теста. Напекла пышек и напхала полную печь пирогов. Додельная была, сноровистая. И не успела вынуть, как прискакивает опять Миша, шумит: