Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Ладно, — говорит Мишка. — Сейчас времени нет, сеять пора, а вот засеюсь, передайте ему… Пусть по-хорошему вернет, хоть деньгами, потому как я и на войне не одному кадету полтора метра земли отмерил, и ему найду.

Передали снохиному брату, смеется, говорят.

— Передайте ему, — говорит, — пусть мне не попадается. Я с ним еще за сестру не рассчитался.

Ну, шут с ними, поехали сеять. Запрягли нашу горемычную пару бычат в арбу, поехали на участок. Приехали, вырыли сбоку участка землянку, накрыли плетнями, сделали печку и стали жить да сеять, сеять да жить. Нам все помогают. А как же! Мишке — девятнадцать, Ваньке — шестнадцать, а мне — смех и слезы. Втроем до полтины не хватает. Всему учимся. В борозде стоять — учимся, кулеш варить — учимся. А он у меня то пригорает, то разваривается, то комом. Печка, ити ее мать, как вражина какая! Братья с полей приедут злые, уставшие, а есть нечего… Мишка побьет меня — я молчу, не плачу, знаю, что виновата. Конечно, нам и помогали. Дядины дочки были уже замужем, помогали мне то печку перебрать, то землянку обмазать, чтоб потеплее жизнь в ней была, то самана принесут, а то и коня, глядишь, дадут. Дядя Павел стал учить братьев за плугом стоять. А как же! Все Шиповские — одна веточка. Так, бывало, говорил младший брат батин. Едет и еще издали шумит:

— Кто тут Шиповские?

— Мы тут Шиповские, — шумит ему Миша в ответ.

— Учиться землю орать Шиповские будут?

— Будут.

— А дело-то не простое! Это не сестру тебе бить, в том ума не надо!

Поддевал он Мишку за тяжелый характер. Распахали под пшеницу, засеяли, стали под картошку распахивать, под бахчи. Как все и сеем, сеем, смотрим на родню нашу, учимся всему, отставать не желаем. Бывало, дядька ввечеру придет, посмотрит, чего они там насеяли, нагоняй задаст, Мишка ходит злой, а сказать нечего. То мелко засеял, то глыбоко.

Я в землянке стираю, латаю, есть варю, молока мне дядины дочки несут, жили-то они зажиточно…

Бывало, я стираю, а девки идут на мостик:

— Оля, Оля, пошли погулеваем да песен попоем! Брось ты, всей работы не переделаешь!

Я молчу, с ними пойти — смерть как хочется! А кто же за меня всю женскую работу по дому сделает? Нет никого. Закушу губы до крови, стираю, полощу рубашки братов, прибираю… Так вот и жили втроем.

Осенью в Райцентр в тот год приехали: сена привезли, пшеницы намолотили, картошки тридцать мешков уродилось, арбузов, дынь, тыквы — не увезти. Повеселела жизнь. Все у нас свое. Поехал тут брат на базар да возьми и угадай конячку, что украли у нас. Там были хохлы, которые продавали нам, с Чистой речки. Подходят к брату.

— Миша, — говорят, — наш конь на базаре у ворот стоит. Пошли покажем.

Так оно и есть. Прилетел Миша домой, схватил документ — назад. Выпряг коня, привел, счастливый ходит, уж очень ему хотелось быть с конем. А как же! Казак! И мы смеемся! Все в руки идет. И урожай прибыточный, и бычки хорошие поднялись, и коняку вернули. Да недолго он пробыл у нас. Издох. Ветеринар сказал, что запаленный был, гнали его небось, как украли.

Тут стали дядья говорить:

— Женись, Миша, женись,

И указали ему на Настю, работницу, что жила у Наумов, недалеко. Крепкая бабенка, работящая, здоровая.

— А то, — говорят, — вы Ольгу-то замучили. Вас вон два каких лба, а она — четырнадцать лет!

Понимали дядья долю мою тяжелую.

— Бери, Миша, жену, потому как тебя стреножить надо, с дурнинкой ты, не знаем, в кого и уродился, да и бивать Ольгу частенько стал.

А то и правда. Чуть что — ударит и пошел. Ему — трава не расти. Я полежу, боль пройдет, встаю да и опять за работу. А купаться к сестрам двоюродным пойду, разденусь, они синяки видят.

— Да он что, сдурел, так тебя бить? Нас мужья так не бьют, а он брат!

Взял Настю, привел. Ввел вот так в хату, говорит мне:

— Слышь, свекруха, на стол накрывай — вот твоя сноха.

Мы ходим друг вокруг дружки, смотрим. Ей шестнадцать лет, мне четырнадцать, их-то и регистрировать не хотели, какая она молодая. Батюшки мои. Сноха! Она-то и худее, и щуплее меня! Сноха! Ну, делать нечего, начали жить. Одна другой глупее. Обе сироты, на нас двоих один мужчина — Миша.

Забирают тут Ваню в армию. Ушел. Стали жить втроем. Купили телку стельную, стала у нас корова… Опять жизнь моя хуже становится. Сноха порассмотрелась, ну, думает, я-то формально хозяйка! Да ей и люди говорят! А как же! Она хозяйка, не я! Она тоже сиротой всю жизнь — ничего не ведала, ни тепла маломальского, а тут и муж тебе, и хозяйство, и работница Ольга! Кто ж еще? А братик мой — известное дело. Жалеет жену. Корове — корма Оля давай, в лес за дровами — Оля, в базу у овец — Оля, на базар покупать, продавать — Оля. Настя видит такое дело, покрикивать на меня начинает, а мне уже обидно, я-то уже не маленькая, что с той снохой натерпелась, так и с этой буду терпеть. Один раз на другое лето Мишка уехал на бахчи, Настя говорит, да так в сердцах:

— Что ж это ты, еще и на базар не ходила, когда люди уже с базара идут?

Я говорю:

— Не успела, у коз убиралась все утро.

— Не успела она!

Вот так вот сключилась сноха. А стоит на крыльце. Я вниз спускаюсь и так ее чуток в спину толк, она и полетела в крыжовник. А с крыльца метра три вниз. Как вскочит!

— Ты что это? — кричит и ко мне.

А я ее второй раз толк, она и запрокинулась в крыжовник, верещит.

— Смотри, — говорю, — Настя, не мучь ты меня. Я Шиповская. Я и от Мишки чуток характера имею.

Пошла на базар. Прихожу, брат ходит по двору, не смотрит. Я сразу с порога говорю:

— А ты если меня еще раз тронешь — уйду к дяде Павлу! И тебе стыдно перед людьми будет, брательник мой старший.

Ничего не сказал он. А все одно я пласталась по дому. Так хоть Ваня был — заступался, а теперь Ваня мой, брат мой любимый, в армии. Раньше-то хоть Мишка отпускал к сестрам двоюродным помыться да голову с керосином помыть от вшей, а теперь и туда не пускает. Настя, сучка, прихихикивает, когда Мишка дома, а как уйдет — в хату и замыкается. Дрались мы с ней. Один раз так дрались, что Мишка разнимать стал да понадавал обеим, и Насте досталось на орехи. Ну, тут и постучалось ко мне счастье мое. Родила Настя, весь дом на мне, но уже я хозяйка хоть куда, все успеваю, по улице уже говорят, мол, вот девка Шиповская так девка! Десять коз, овцы, корова, брат припадочный со снохой в придачу. Одна всех тянет! Вот так про меня говорили! А я-то что? Разумение какое у меня? Смотрю, мужички на меня на базаре поглядывают, подходят, заговаривают. А я-то вся в делах, чего там я вижу, чего понимаю! Мне бы скорей-скорей борщей наварить да теста замесить, а пока оно поднимется — подоить корову, на базар, с базара на выгон сбегать посмотреть, что там с овцами да козами, к корове сбегать, веревку подлиннее отпустить или распутать, а то уже небось удушилась, голодная стоит, мычит, меня ждет. Она век сноху, корова, не любила. Бегу домой, в обеды Мишка с работы прискачет — его кормить, а там поливать, опять за овцами на выгон, корову вечером доить, потом через сепаратор перепускать, хлеба напечь, пышки печь, коз с овцами накормить… Что ты!! Чего я там вижу? Нравлюсь я кому, не нравлюсь? А мне уже семнадцатый год пошел. Тут и пришло мое счастье, моя радость, моя доля женская, Олюшкина доля…