Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Вышла как-то в обедах зимой колоду быкам наливать, поить, накручиваю ворот у колодца, а из-за плетня кто-то:

— Давай помогу! Слышишь?

Обернулась, стоит дружок Ванин, старший за него, приходил к нам как-то, когда еще Ваня дома был.

— Здравствуйте вам, — говорю.

— Здравствуйте вам, — отвечает.

В другой раз ворот накручиваю, опять он, опять помог. Да в третий раз помог. Я сливки на базар рано утром несу, он, я думала, случайно вышел навстречу, донес. И так все молчком. Потом как-то встречается — я опять что-то тащу, говорит:

— Оля, не надорвешься ли? Почему так помногу таскаешь?

Я молчу. Он чирк зембель из рук, понес. Ну, неси, думаю. Узнаю, что ему двадцать годков, воевал с белыми, ранен, как и Миша, красноармеец… Стал похаживать. И все норовит прийти, когда я то быков пою, то в базу скребу, то в лес за хворостом пеши иду. Тут как тут. Стоит уже:

— Давай помогу, слышишь?

Как-то к себе домой приглашает. Говорит, мол, моя мама про тебя знает. А мне и чудно, что обо мне уже кому-то говорили… Приду, обещаю, а сама давай про него узнавать все, что знают. Узнала через подруг, что служит он в ГПУ, ловит бандитов по нашей области, награжден каким-то почетным знаком самим Буденным, образован, оставляли в Москве, квартиру давали, не остался, потому как старший сын у матери, а еще у них десять душ детей, кроме него, четыре брата и шестеро сестер. Страсть какая-то — одиннадцать детей! Парень скромный, говорят, додельный, честный, незлобивый. По району сразу после войны ездил землю делить. А это тогда только самым лучшим людям доверялось. Опять как-то заходит:

— Пойдем к нам. Завтра.

— Ну, — говорю, — пойдем, коли не шутишь.

На следующий день он шумит из-за плетня:

— Оля, Оля!

А Настя, ведьма, чирики спрятала и смеется. Видимо, увидала, как мы разговаривали, и поиздеваться решила. Я говорю:

— Настя, отдай чирики!

— Какие чирики? — спрашивает.

— Настя, по-хорошему прошу…

— Ничего не знаю, о чем ты толкуешь…

— Настя, христом-богом прошу, отдай.

Молчит. А из-за плетня:

— Оля, Оля! Слышишь? Оля!

И вдруг мне так обидно стало за свою жизнь бесправную, что хоть криком кричи. Я как схвачу ее за ноги, да вот так вверх как переверну со стула — и обземь! Сорвала с нее чирики, что Мишка подарил, надела и пошла. Она и закричать даже не успела. Вышла к Феде моему, вся расхристанная, смотрю на него и думаю, помню: «Вот скажет этот и пойду за ним куда глаза глядят! Только бы сказал!»

Пошли к нему домой. Вошли, сидит его мать, бабка Сипалка, так называли ее, смотрит на меня вот так, глаза не мигают. Молчит. И я молчу. Чувствую, решается моя судьба. Ну, думаю, я тоже гордость имею. Не скажет еще чуток: «Проходи!» — повернусь и пойду назад! Рассмотрела меня с ног до головы бабка Сипалка, говорит:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — отвечаю.

— Проходите, — приглашает.

— Спасибо вам, — учтиво отвечаю ей, а сама головой не верчу, иду туда, куда указали. Прошла, села. Вот такой котел ставят на стол, десять душ детей за столом, бабка Сипалка, суженый мой и я. Все вместе едят. А я к этому не привыкла. Не успею никак. Там надо особую сноровку иметь. Я-то одна всю жизнь ела, с Ваней, с Мишей, с мачухой… А здесь одиннадцать ложек зараз в котел и сражаются кто кого. Незаметно. А если бабка Сипалка увидит какое хулиганство — сейчас из-за стола вон, гулять. Спорь с ней, не спорь, все одно, если рассерчала. Ну это, конечно, касалось ее детей. Меня она никогда не обижала.

Я тогда рассмотрелась за столом, думаю: «Господи ты боже мой! Да здесь нищета еще лютовее, чем у нас! Куда же я иду?»

Ну, посидели, о том о сем погутарили, распрощались, мама кивает головой, говорит:

— Заходите, вы мне понравились.

Федя лицом просиял, в охапку меня да на улицу, ведет меня, горячечно так говорит:

— Ты не смотри, Оля, что холодно да голодно у нас! Отделимся, ссуду возьмем, работать будем, какие наши годы! Ведь мы же молодые, Оля! Разве не сдюжим, Оля, все так начинали!

Я-то ничего не говорю, слушаю, головой киваю, а он уже про то, как детей рбстить будем, как счастливыми становиться будем, про то, что он меня грамоте обучит, а если я только захочу — в Москву поедем, его до сих пор, говорит, зовут… Я и говорю ему.

— Боюсь, — говорю, — в Москву, завезешь еще да и бросишь…

Он как остановится да так на меня смотрит. Потом обнял нежно, поцеловал в губы в первый раз, да во второй, да в третий. Вот и до сих пор помню, где это было. На мостике, за водокачкой. Хоть и сейчас покажу, честное слово. Ну и пропала я. Тут вскорости — и свадьба.

Присылает сватов. Мишка ни в какую.

— Не отдам, — говорит. — Только жить начал, опять делиться, нищим оставаться, опять ни с чем.

С ним и так и эдак. Ни в какую. Дядья его стыдят, что же ты делаешь, брат ты старший, ведешь себя хуже врага! Ты ведь, говорят, должен, наоборот, девке все сделать, чтобы она в празднике жить начала, а не в слезах! Он ни в какую!

Ничего не отдам!

Дядья говорят:

— Миша, ты же ее флигель продал, сукин ты сын, да как же тебе не совестно!

— Не совестно, — говорит он.

И вот таким был всегда. Если видит, что не его правда, так и убить может, только чтобы на своем поставить. Хоть ты ему говори, хоть не говори. Да. Пошла я на разговор с ним. Захожу, сидит. Говорю ему, мол, Миша, если не отдашь полюбовно, ведь судиться будем.

— Будем, — говорит,

— Да я ведь не хочу судиться, — говорю я ему.

— Так и я не хочу, — говорит он.

— Сделай тогда справедливо, Миша, — говорю я ему.

— Нет, Оля, не могу! Неправильно это! Я столько работал, а ты заберешь одну треть. А потом, получается, и Ваня еще половину заберет?

— Ну, а как же, — уже громче повышаю я голос. — Ведь не один ты работал?

— Один я и работал! — говорит.

— Так будь ты проклят с этой своей третьей частью! А только деньги-то у меня есть, но ты их не получишь.

Он-то значения тем словам моим не придал. Повернулась я, выбежала. Бегу к Феде. А он смеется, говорит, да я знал, что Мишка ничего не даст. По нему сразу видать, что денежки его любят, им в его кармане лежать нравится, и ему с ними хорошо, любо. Ну, я-то еще живу в доме у них. Опять разговор, слово за слово, а Настя тут же, подзуживает. Мол, пусть идет, пусть идет. Тут и случился с ним припадок. Он как закричит на Настю да за топор, а потом побелел, на пол, трясется весь. Ну, я-то уже знала, что к чему. Ножик ему в зубы, голову на колени положила. Отпустило его, Настя на печку забилась, ни живая ни мертвая, в первый раз такое видела. Встала я, уложила его на постель, пошла. Ну, говорю, наверное, не жизня мне в этом доме. Был мой флигелек, а здесь не видать счастья. Что ж, говорю, пойду в другом доме искать, чего здесь не нашла.

Повернулась — на улицу, корове сена клок кинула, та смотрит на меня… Коровы все понимают. Собаки, лошади, быки и коровы человеку даны, чтобы жить тошно не было. Потому и понятие им дано, поговорить когда, словцом перекинуться… Вся остальная тварь дурная, без соображения. Ее и резать не жалко. А вот корову, собаку да лошадь всегда жалко. Я своих всех помню. И по глазам всех узнаю, хоть и сейчас… Вот, к примеру, с кем попервой на том свете встретиться желала бы, так это с Нюркой, коровой, что нас от голода в войну спасала.