Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Я в слезы — что делать? Дядя Павел на улицу вышел, одного подзывает, говорит что-то. Тот глазами заводил, заводил… Открыли ворота.

Усватали. Повезли в сельсовет расписываться. Оттуда к церкви. На двух панских рессорных бричках, я после на таких и не ездила, — с колокольчиками, с гармошками. К церкви подъехали, поп на крылечко, крестом осенил, а Феде в нее идти нельзя. Из партии выгонят. Постояли перед входом, батюшка смеется, смотрит, повернулся и назад пошел. Только и сказал:

— Эх, неверные!

Ну, объехали вокруг церкви три раза, старики попросили, попу помахали и назад. К нему. Двенадцатой к столу, к чугуну тому, который потом я мыла столько раз. Подъехали, помню, вышла его мать, бабка Сипалка, и на крыльце на нас жменю душистого-душистого хмеля как высыпала! Дух! Так я и задохнулась, помню, от духа того!..

Свекровь моя, бабка Сипалка, мать Федина, долго прожила, до ста трех лет. Сидела на сундучке последних лет десять, не слезала. Я, помню, пришла к ней году в пятидесятом, пришла как бы разрешения спросить за Илью выходить, за второго мужа. Только заикнулась, она так и говорит:

— Ясное море! Оленька! Что ты спрашиваешь? Конечно, милая, иди, иди. Трое детей, мал мала меньше, а так хоть и отец какой-никакой. Да и не вернется Федя. Девять лет писем нет!

Достала из сундучка чекушку, из-за образов рюмки, смеется:

— Это я от снох прячу да от дочек, пить не дают, собаки.

Разлила, чокнулись мы с ней, благословила она меня, как-никак вместо мамы была, пять лет вместе в одной хате прожили. И пошла я за Илью. Да недолго была за ним.

…Время тогда, сразу после первой свадьбы, было мутное, Федя дома и не бывал почти. Жили мы в той маленькой хатенке, где и одиннадцать душ, кроме меня. Федя ездил ловить бандитов. Однажды приходит, смеется. Говорит, поймали вора одного в Етеревке, а тот на допросе заявляет:

— А я, начальничек, тебе родня.

— Какая ты мне, в чертях, родня?

— Родня, родня! Я у твоей жены да брата его коня украл как-то.

Федя смеется, рассказывает. Говорит, деньги предлагал, у него много денег взяли. Вор был первостатейный. Я потом спрашиваю Федю:

— Федя, — говорю, — а что с братом снохиным?

— Расстреляли, — говорит.

Я так и онемела. Чуть погодя спрашиваю:

— А кто стрелял, Федя? Не ты ли?

— Нет, зачем, — говорит, — я ловлю. Стреляют другие.

Вот так и жили. Врезалось мне то в память. Работа тяжелая у него была. Золовки дома меня поклевывают, интеллигенткой называют. Это им завидно, что Федя меня грамоте обучил, книжки всякие носил, читал вслух, поначалу мне, а потом, и Васеньке, первенцу нашему. Но он меня в поле не пускал. Говорит своим сестрам:

— Вас сорок Агафонов, а жена у меня одна! Да и невкусно готовите вы, а Ольга додельная, чисто и вкусно все — глаза радуются за стол садиться, как она готовит.

Ну, ясное дело, золовкам завидно, да неприятно… А Васенька народился, вовсе тяжело. Надо отделяться, да и дядья мне говорят:

— Оля, у Феди жалование хорошее, руки золотые, чего вы там чужие стены подпираете?

Ушли мы на квартиру. Напротив его дома, где свекровь с золовками жили, был дом. Стали жить, поживать да добра наживать. А хатенка-то летняя. Ну, принес Федя с работы «буржуйку», ящик принес, на него, примус поставил. Кастрюлю бабка Сипалка дала. Ну, и кровать панцирная. И собака Стрелка. Вот и все, что мы нажили. Ладно. А собака та повадилась мясо у меня из борща воровать. Чуть я отвернусь, а мяса в борще нет. Что такое? Я Феде жалуюсь, говорю, как же она, шельма, из горячей воды мясо зубами берет, она же не кошка, лапой не зацепит. А Федя смеется, говорит:

— Да она из холодной воды хватает, как только ты опускаешь его в воду, мясо!

Вот так разоряла нас Стрелка, чего мне Стрелка эта далась? А вот чего… Федя тут стал повышаться по службе, деньги хорошие стал получать. Купил мне поплину на платье, костюмчик Васеньке новый, стал поговаривать дом купить. Сколько-де будем по чужим углам отираться. Денег вот только нет. На дом много денег надо. Но он меня успокаивает:

— Ничего, ничего, Оля! Все будет, главное, чтоб оно по совести!

Ну, раз по совести, так оно по совести! Смеется, улыбается красиво, спокойно, и не скажешь по улыбке его, что боялись бандиты как огня во всем райцентровском уезде.

Приходит однажды мрачный.

— Что такое?

— Надо увольняться.

— Почему?

— Надо, — говорит.

Потом, вижу, совсем с лица спал, худеть начал, молчит, лицом черный…

— Что случилось, Федя, скажи, доверься жене своей!

— Плохо дело, — говорит. — Написали на меня плохое, оговор, проверка сейчас, если чего найдут — не видать мне света белого.

А что получилось? Тридцать второй год. Коллективизация. Приказали ему ехать на хутора, на самые расказачьи, раскулачивать… Они приехали, рассказывает Федя, а там бедность такая, что и сесть в хате не на что. Ну, как их раскулачивать, за что? Он и отказался. Написали на него товарищи. Свои же друзья. Сидит, помню, вот так на табуретке в центре той квартирки, что снимали, говорит:

— Не могу, Оля, я их курочить, не могу! И понимаю, что надо, против всего они пошли, а рука не поднимается. Ладно.

— Ну что, — я ему говорю. — Уходи, не пропадем, Федя! Уходи, раз такое дело!

— Не так-то просто теперь уйти, — говорит. — Теперь, пока дело не замнется, уходить нельзя.

Однажды приходит, спрашивает:

— Оля, ко мне никто не приходил?

— Нет, — говорю, — никто не приходил.

— Ты, — говорит, — если кто придет, скажи, за сеном в Кобылинку поехал. Дня через три-четыре буду. Запомнила, что говорить?

— Запомнила, — отвечаю.

Он Васю поцеловал, меня, на коня — и поскакал. Куда — сама не знаю. Приходят так к вечеру трое в тот же день. Один в шляпе, вежливый.

— Здесь такой-то живет?

— Здесь. Проходите.

— Спасибо, — проходят. — А где он?

— За сеном уехал.

— Ну, мы его подождем.

— На три дня уехал.

— Ничего, — смеется который в шляпе, — мы и всю жизнь могем ждать. Нам главное, чтобы оно дождаться.

Ну, я и смекнула, что дело плохо. Бегу к дядьям. Говорю, мол, так и так:

— Федя назад ехать будет, вы его у себя оставьте.

И — назад. Как-то приходит двоюродная сестра моя, дочка дяди Павла, говорит:

— Ты гребешок просила? На, дарю.

А эти-то трое сидят в хате рядом, смотрят на тот гребешок, им-то невдомек, что мне его Федя купил. Значит, он у дядьев. Ну, я Васю с ними оставляю и задами, задами — к дядьям. Прихожу, сидит, смеется.

— Ну вот, то я ловил ворье всякое, — говорит. — А теперь меня ловят. Ничего не бойся, — говорит. — Я был на Узловой у кого надо, все уладилось.

— Так пошли домой, — говорю.

— Боже упаси, — говорит. — Они теперь злые — это раз, они не знают, где и что я был, — это два. А потом, — смеется, — мне тут нравится! — И показывает вокруг.