Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Что такое? — шумлю. — С Ваней что-нибудь?

— На, — говорит и давится слезами своими погаными.

— Что «на», — шумлю я на нее, — что «на», сука ты! Ничего мне не надо. Иди отсюда, а то дрючком погоню!

Утерлась тут почтальонша, приосанилась, говорит:

— Война, Ольга, с Хитлером.

Сели мы за тот стол, сидим, молчим. Федя и говорит:

— Я, Оля, когда батю белые зарезали, так же вскочил и не в себе был… Вот так… — Сидит, помню, сжимает кулаки вот так, разжимает, сжимает, разжимает. — Ну что ж, — говорит, — пожили, Оля, пора и честь знать.

— Пора, — шепчу я одними губами.

А тут Шандыбиха как заголосила, соседка, бог глотку дуре дал так дал… Как заорала на всю улицу, нам и понятно, что и до нее почтальонша дошла. Повыходили тут все на улицу, на Народную. Кто с чем, воскресенье, под вечер уже. Кто с бутылкой, кто со стаканом, обнимаются, почему-то, помню, целуются, кто плачет, а кто и молчит. И не пьет никто. Все как бы замерзли изнутрей. Ну и через неделю Мишка недоношенный родился, а через месяц Федя ушел. И все. Только один раз и виделись, как я к нему на Узловую с золовкой ездила… Вот тебе и радостная часть жизни моей… Теперь… Теперь давай передохнем чуток…

— Передохнем, бабушка…

Корова-то наша отелилась, молока много, думаю, проживу. А писем от него никаких. Потом-таки пришло. Почитала я, почитала — и в слезы. Бегу к золовке своей. На шофера она выучилась, поболе меня разбиралась. Вот. Она мне и говорит: «Ты, дура, не реви, а лучше харчей ему отвези». И надоумила меня. Скоро пришло письмое второе, потом еще. Вот это, кажется. Всего-то их было пять. В нем он и пишет, что стоим на Узловой, возле Евсеево. А Узловая-то — рукой подать! Я опять к золовке, письмо ей показываю. Она говорит: «Ну что, Ольга, надо ехать». Я в слезы. «Куда, — говорю, — ехать?! У меня трое — мал мала меньше!» А Мишке тогда четыре месяца было, царица небесная спасла его, недоношен был. Отказалась. Говорю: «Куда ехать-то, куда?! А что со мной случится, кто присмотр над ними сделает?» Ну, ушла, иду к себе домой, реву, встречаю по дороге попа. Он говорит: «Ты что рыдаешь, неверная?» Он меня так обзывал, потому как мы невенчанные с Федей, а ребеночек был уже прижит. Федя его и раскулачивал… или как там…

— Отделяли церковь от государства, экспроприировали.

— Вот-вот. Проприированный он был у нас. Хотели его выслать, приход закрыли, а потом оставили, потому как все знали, в гражданскую он красным партизанам содействовал. Поп-то был у нас не простой! Рост — во! Глаза горят! Силища, как у быка, чистый Гришка Отрепьев. В двадцать шестом кресты с его церкви снимать стали, ну, Мыкола Кучугура полез на купола. А дурак дураком. Просидел там полдня — слезть не может. Но веревку-то привязали. Проваландались, почитай, день целый. И тянули за эту веревку, и дергали, и лошадь пригнали — ничего. Тот там на куполах благим матом орет, веревку-то привязал, а назад ни в какую! О-о-ой, блажной был Мыкола, чистый артист. Мне вот до этих пор кажется, что нарочно он, потому как пришел брат его вечером, Семка Кучугура, старший брат, говорит: «Слезай!» Тот ни в какую. Семка пошел за ружьем, приходит, показывает. «Ну, — говорит, — как оно тебе кажется, а?» Семка Кучугура — смертельный охотник был, стрелял лучше Феди мово. Вот. Мыкола враз на земле оказался. Как черти его взяли! А в самый разгар веселья этого выходит, значит, наш поп, зыркнул по сторонам, к мужикам подошел, веревку от кобыляки отвязал, на локоть накрутил, подобрался весь, закряхтел. Ка-а-ак рванет — блысканулся крестик наш на крыше, по стене, сверкнул на солнышке и на дереве повис. Все стоят — языки проглотили. Плюнул поп, повернулся и пошел.

Это как же так?! А?! Это что же за сила у него такая?! Лошадь сорвать не могла, а он смог?! Чистый Гришка Отрепьев! Вот.

Встречаю, значит, попа. Ну, от золовки вышла, иду, реву, встречаю. Он говорит: «Ты чо, неверная, как корова, ревешь, залила всю улицу слезами, ни пройти ни проехать. Что у тебя?» А у самого книжечки под мышкой, в кармане, из-за пазухи третья выглядывает. Чудной был поп, ученый, царство ему небесное. Вот я ему, значит, так и так — рассказываю. Он сразу и говорит: «Ну, так и приводи ко мне, хоть и нехристи, а присмотр сделаю. На сколько едешь?» Я кричу ему: «Так не знаю же, откуда мне знать, на сколько!» «Ладно, — говорит, — не ори — веди». Я — домой! В охапку всех — и к нему! Потом к золовке, говорю: «К батюшке детей определила». «Плохо», — говорит она. Не любила попов, комсомолкой была. Ну, ладно. А золовка тогда в обозе служила, фронт подошел близко к нам: у нас в Райцентре и хлеб выпекали, и бойня работала. Ну, она продукты на фронт возила, хлеб. Прямо с пекарни — и на Узловую.

Ранехонько утром, затемно еще, садимся и едем. Здесь не сразу все получилось. Приехали к пекарне еще со светом, погружаемся, подходит капитан, спрашивает: «Это кто?» Золовка говорит: «Это жена брата мово, на Узловую в Евсеево к нему попасть хочет». «Никаких Евсеево, слезай!» И ссадил меня прямо в пыль, у ворот пекарни. Она говорит: «Беги на мост и жди меня, а сопроводителя я уговорю». У нее должен быть в машине сопроводитель. Вот. Я, значит, узлы на спину, а в них в каждом по три пуда, не подниму, насилу доперла. Спина не разгибается, ноги подламываются, упала на мосту на узлы, лежу. Подъезжает, как вихрь, золовка, тормозит, пыль. Кричит: «Быстро в кузов — и чтоб ни духу твоего!» Она специально от колонны оторвалась, чтобы меня захватить. Я, значит, наверх, солдатик, сопроводитель с ружьем, помог. Молча узлы мои побросал в кузов, худющий, нос торчком, ружье зда-а-аровое за спиной винтюхляется. Поехали. Скоро, значит, догоняет нас колонна. Я лежу ни жива ни мертва. Нет-нет да и чиркнут по мне фарами. Стало светать. От Райцентра до Узловой километров пятьдесят. А Евсеево, хуторок, где Федя мой, еще в сторону с километра три. Ну, ладно. Едем. Навстречу нам обозы, обозы. Беженцы, значит. Немец подошел близко. Да Федя мне уже описал, что стоим насмерть. Приказ был: за железную дорогу — ни шагу. А миру, миру навстречу нам — страсть! Смотрю я на эти обозы, думаю: «Эге, как немец-то прет, вот так-так! Сколько миру бежит от него! А я наоборот! Куда черт несет меня, а?» Еду, брезент слезами умываю, думаю: «А как убьет меня — кто с ребятушками останется, поп?»

Ну, а тут и началось. Я сначала не поняла. Что такое: гудёт, гудёт, непонятно? А подниматься-то золовка не велела. Лежу. Гудёт шибче, завывает. Останавливаемся. Солдат кричит: «Прыгай с машины и в посадку!» А сам как дунул — только и видели его! Золовка бежит со мной, да не так, как солдат, а со смехом. Отчаянная девка была. Кричит: «Юрка, не так шибко, а то от страха к фрицам убежишь!»

Упали, значит, в терен, лежим. А их-то штук пять. Подлюги. Пока не побросали все бомбы, не улетели. А бросали-то плохо, спешили. Но две машины из обоза, значит, разбили. Улетели. Вылезли все, кто откуда, прибегает сержант, говорит: «Стоять на месте, буханки раскиданные собирать, а кому и ямы рыть, — поубивало троих». Вот. Стали хоронить. Похоронили, я и не видела кого. Золовка говорит: «Сиди в машине, а то ссадит капитан». Он уже совсем обезумел, бегает в мыле, кричит: «Быстрее, быстрее!» Это потом я поняла, чего он торопил. Похоронили, значит, опять поехали. Вот здесь-то я пыли и наглоталась. На все сорок лет вперед. Веришь? Чуть не задохнулась от пыли! Наша-то машина теперь не первая, как раньше, а вторая. Останавливаемся, золовка заглядывает ко мне — и в смех. Я, как сатана, одни глаза зыркают. Она так и покатилась: «Что это за пугало везем, Юрка, гля, гля!» Только стали — бежит сержант, орет как ненормальный. Теперь-то я понимаю, чего они с капитаном разорялись, потому как нам в Узловую вскочить времени не хватило. С полчасика запас — целехонькие остались бы все. Вот и гнал капитан, потому как отвечал за сохранность хлеба и людей. Вот. Те-то самолеты полетели за другими. Они увидели, что большая колонна идет, быстро бомбы побросали и ну бежать за остальными. Опять, значит, гудёт, гудёт, да так, знаешь, волнами: «У-уууу-у-уууу-у-уууу-уууу!» Мы в посадку. Юрка опять впереди нас, ружье больше его, он рукой придерживает его — и быстрей, быстрей! Золовка смеется, а он молча, подальше от нас. В пыль упал и лежит. Уж очень он боялся. Прямо все у него тряслось внутрях. Так-то вот оно получается. Боялся он смерти, чувствовал, что рядом она. Вот. Лежим, значит, поглядываем на самолеты. А их видимо-невидимо! Все небо рясное, солнца не видать! Так галки по весне над озимой поднимаются. И все: «У-ууу-у-уууу-ууу-у-ууу!» Золовка говорит: «Ну, Ольга, в бога веришь? Молись». Я девка крестьянская, ну… Вроде как и верила. Феде-то не говорила, а сама на какой праздник говорю ему: я туда-то, на базар, или куда еще, к брату… А сама-то — шасть в церковь. И поставлю свечку. Кому? Не знаю. Пущай стоит, не мешает. Вот. Она и говорит: «В бога веришь? — И все со смехом: — Молитвы знаешь? Молись!!» А они как зачали с последней машины, так скоро и до нас дошли. А летят вот так, значит, друг за дружкой. Потом как бросят бомбу, постреляют, так в хвост пристраиваются. И по кругу. Смотреть-то все это на небе красиво. Чудно. А круг у них большой, как в поле боронуют тракторами, так вот и они. Похоже. Бомбят спокойно, никто им не мешает. Бегают себе по кругу и кидают, кто ниже, кто выше. Доходит до нас очередь. Как ударило по земле, нас вверх подкинуло, да о землю, о землю! Слышу, золовка кричит: «Ну что, Ольга, жива?!» А я рта открыть не могу. Полон-то рот земли. Плююсь, мычу, а она-то не слышит. Подскакивает, кричит: «Ты чего молчишь?» Я говорю: «Испужалась». Она кричит: «Как съезжу по морде — будешь знать у меня, как пужаться! Отвечай, если зову! Нечего было ехать, если боишься. Там, куда ты едешь, повеселее будет!» А они, знай, не унимаются. Её-ё-ё-ёй! Это вот сейчас легко рассказывать, а тогда!.. Как даст, как даст! Звон и скрежет! Не пойму! Скрежещет что-то над головой! Или уже в голове? Страх, страх, страх! Ужасть какой страх! От него ни ногой, ни рукой поворотить нельзя. Да еще мы лежим так вот чуть на пригорке, над балочкой, и кажется мне, что все бомбы и пули летят прямо в меня. Долго измывались они над нами. Сначала что могли побили, а потом стали людей расстреливать. Но только тех, кто лежит как живой или побежал. Вот ведь как. Если прикинулся мертвым — он не трогает, а коли побежал, он тебя будет столько гонять, пока не убьет. Вот нашего Юрку и убило. Побежал он. Не поняла я, чего он… Лежал недалеко от нас в балочке, лежал смирно. А потом как подхватился! И в степ! Он за ним! Золовка кричала, кричала, голос сорвала. Не слышит! Бежит и бежит вниз. Нам хорошо так с бугорка видать. Потом сковырнулся, пыль, пыль вокруг него. И не видать. А тот наверху развернулся и для верности еще раз прошелся по нему. «Все, — говорит золовка, — можно не ходить».