Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Улетели. Опять всех собрал капитан. Пересчитал. Переполовинило всю колонну. И людей и машины. Вырыли яму, поклали, значит, друг на дружку: кому лица пилоткой закрыли, кому портянкой, а у кого и лица-то не видать. Юрку тоже туда сложили. Позакидали всех землей. Вот. Здесь меня и увидел капитан. Говорит: «А ты откуда взялась?» Я говорю: «Случайно!» И в слезы. Ссадит, думаю, и все тут. «Ладно, — говорит, — оставайся, помогать будешь». Людей поубивало много, машины остались. Какие совсем разбитые, какие не совсем: колеса крутятся. Вот в такой я и ехала. Руль крутила. Подцепили меня на трос, а я смотрела, чтобы в ерек куда не заехать. Вот так до самой Узловой и просидела за рулем. А она вреднючая, машина-то! Так и норовит, как кобыла молодая, то в сад, то в пруд впереться! У нее все там поразбивало. Колеса набок, трещит, скрипит. Доехали! Так что, милый мой, я еще во-о-он когда машину водить научилась, а ты говоришь! Ну, это я так, к слову. Ладно.

Приехали, значит, в Узловую. Они-то знают куда, а мне еще до Евсеево ого-го! Пеходралом. Да с узелочками. Не разбежишься. А я как дурочкина сваха. Тыкаюсь, мыкаюсь из стороны в сторону — никакого толка! Они-то выкинули меня на дороге и укатили. Стою со своим скарбом: вареники, пышки, откидного молока четыре корчажки, каймак. Корова-то только отелилась — молока завались. Теперь надо часть Федину искать. Ищу, называется. Золовка мне еще в Райцентре сказала, а на дороге дуре повторила, что говорить. Называй, мол, номер части и показывай письмо. Вот оно. С этим я ездила. Вишь, замазанное, затертое все. Вот. Укажут, мол. А я же кто? Дурочкина сваха! Перепутала один всего нолик! И вот из-за него, из-за этого нолика я сутки искала Федю. Не могла найти. А он, может, и ждал меня в тот день, вспоминал… Ладно. Только вот до сих пор, как вспомню, что нолик перепутала, — не в себе становлюсь. Словом, уже утром следующего дня я не спамши и не емши так набегалась по Узловой, по Евсеево, назад бегу, вперед бегу, в глазах темно, тяжело! А вот как вспомню встречу мою с Федей, так и в слезы! Словом, идет какой-то татарин. Почему татарин? Ну, шут его знает, может, и не татарин, а этот… узбек или туркмен. Хороший хлопец. Весь замотанный, в бинтах, одни глаза из-под тряпок выглядывают. Черные круглые глаза, как у воробья. Я его спрашиваю: «Не знаешь Майстренко Федю?» «Как не знай! — отвечает. — Это камандир моя!» Я в слезы, за него уцепилась, кричу: «Веди!» Он от меня отбиваться стал, но от меня и сильному мужику не так-то просто отбиться, а уж ему, раненому, подавно. Куда там! Он, наверно, подумал, что сказилась бабка! Да какая же бабка-то! Мне ведь тогда… Это теперь я на черта похожа. И не смотрела б иной раз в зеркало утром. А тогда… А тогда мне было двадцать девять годков. Вот так. Прошла жизнь. Без Феди. Ладно.

Смеется, значит, этот замотанный, а сам-то глазами зирк-зирк на меня! Я-то деваха в теле, было на что посмотреть! Смеется, говорит: «Да вы оба самасшедший, чито камандир моя, чито ты!» Пришли, Феди нет. Говорят, в штабу. На совещании. Ну, шут с ним, главное, нашла. Я, значит, быстро все начинаю разогревать! Здесь, прямо на улице, во дворе, около хаты грубка летняя сложена Я сейчас на нее чугунок ставлю, быстро огонь разжигаю, вареники разогреваю, ирьян развожу! Словом, сейчас же накрываю на стол. А чего я приехала? Я поэтому и приехала! Накормить его и обогреть! Ладно. Я-то все это делаю, а солдатики вокруг ходют, смотрют. Ну, я кто поближе подходит — всех кормлю! А как же! Я ведь росла в многодетной семье. Нас было семеро по лавкам, мал мала меньше. Так и здесь. Солдатик идет — вареник ему, а какой заговорил, смотрю, заглядывает в чугунок — давай сюда котелок. Давай-давай, не стесняйся! Наливаю. Прождала так часа, может, три-четыре. Огонь не гашу, весь лес у них пожгла… Вдруг все забегали, забегали! Что такое? Ничего не пойму. Смотрю — бежит мой Федя! Ну, вот как ты там сидишь, подбежал, не ближе. Поцеловать в губы не успел. «Быстро, быстро! — кричит. — Мне уже сказали, что ты здесь!» Я к нему, он от меня. Кричит: «Мы, Оля, погружаемся на вагоны и поедем через Райцентр. Езжай назад, встрень на станции, выведи детей — покажи! Соскучился!» И еще кричит, как сейчас помню: «Встань у водокачки, помнишь, за мостиком!» Вот… Сичас… Эха-ха…

— Ну ладно, плакать тебе… Ба! Слышь, что говорю! Бабуля… Ну, не надо… Слышь? Расскажи лучше, что за мостик. У водокачки… Где это там?..

— Вот. Я к нему, он от меня. Вот так двумя пальцами из чугунка вареник выхватил и побежал. Все. Боле не виделись. Господи, чтобы ему на том свете этот вареник мой помог! Ведь ни капли боле не взял! Табаку не взял! Я, дура, не успела всунуть. Везла четырнадцать фунтов табаку и не догадалась! Ну вот скажи: как не додуматься хоть в карман насыпать! Табака ведь не было, он как золото стоил. Его спекулянты на мех меняли. Ладно. Мостик, говоришь? Был у нас там мостик, за водокачкой. Собирались на нем. Ну, и мы тоже с Федей… Ходили. Молодые были, а как же! Хоть и дите было, а куда денешься… Танцевали под гармошку, пели. Кучугуры там всем заправляли. Артисты. Если пришли — жди, чего-нибудь натворят. Младший — эх, как на гармошке играл! Мыкола! А танцевал как! Оё-ё-ё-ёй! Куда теперь вам! Нюська ездила за ним в город Ташкент, привезла без рук, без ног. В сорок седьмом году привезла. Он в Райцентр возвращаться не хотел. Вроде как ему было совестно. Она в пятидесятом возьми и умри. Он-то на базаре, помню, сидел… На такой, на досточке, на колесах… Перед воротами. Потом на вокзале… Пел. Кто уж его вывозил, кто ухаживал за ним, не знаю. Но такой чистенький всегда был, умытый. В пиджачке. Рукава подвернуты. Спился. А старший, говорили, в плену был, сидел потом, да так и сгинул. Пропал. Кончились на том Кучугуры, сестра их умерла, детей у нее не было. Степанида, старшая, одна всю жизнь жила. Мужиками гребала. В столицу учиться ездила. На учительницу. В каком же она умерла?.. Погоди, сейчас… В шестьдесят четвертом… Или в шестьдесят шестом. Мои все трое у нее учились. Мимо идет, помню, подходит и еще издали так тихо говорит, чтобы Шандыбиха не услыхала: «Оля, твой в школе сегодня не был. На озере, на коньках катается. Ребята сказали». Я дрючок в руки и туда! Ох, и попадало ему! Ох, и попадало! Вот. Что это я? А? На чем остановилась?

— Вареник двумя пальцами выхватил…

— Да-а-а! Выхватил, кричит: «Все, все, Оля, некогда! Выведи детей! Мы, значит, через Райцентр! На мостике стань, за водокачкой!» Ладно. Убежал. Я села, значит, реву. Вокруг все бегают, смотрю, тащат что-то длинное, на колесах, кричат: «Уходи, тетка, к чертовой матери! Мы здесь батарею ставить будем!» И прямо вот так около грубки зда-а-аровую пушку врывают, врывают! Я говорю: «Ребята, ешьте». Они так недоверчиво косятся, видят, что не им готовилось. Ну, я рассказала. Они говорят: «Да, их сейчас погружают и срочно на другую сторону фронта. Прорыв!». Эха-ха! Я все бросила — и бегом в Узловую, на станцию. Миру там — видимо-невидимо! И опять эти самолеты вверху летают, но уже не так нахально, а высоко-высоко. Их эти… зенитки? Ну, да, зенитки не подпускают. Как только он, значит, заходит вниз, чтобы бомбу бросить, а они как загырчат, загырчат! А он крыльями вправо, влево, вправо и бежать. Я тоже бегаю, спрашиваю, где часть такая-то, нолик уже не путаю, потому как на всю жизнь оставшуюся запомнила этот нолик. Не знаете Федю Майстренко? Какой там! Никто ничего не знает, не понимает, все куда-то несутся, все что-то тащат, пыль! Здесь же и цыгане. Всем табором. Они-то откуда?! Светопреставление. Потолкалась я, побегала по путям, побежала к вокзалу. Что-то мне в голову вступило. Может, думаю, объяснят через этот… колокол… Ну, да, через радио. Это оно сейчас такое маленькое — в карман влезет, а тогда на столбу этот колокол у нас вешали, а он возьми и упади. Тяжелый. Ладно.