Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Бегу, значит, чтоб по радио объявили. На втором этаже в вокзале стоит военный. С ружьем. Я, значит, с разбега как в него ударюсь головой! По ступенькам подниматься-то — ничего перед собой не видать! Он меня разворачивает и как шуганет вниз по лестнице. Без разговоров. Без «здравствуй и прощай». Выкатилась, значит, я на улицу — ничего понять не могу. Куда? Что? Почему? Ну, ладно, думаю, наверно, так надо. Побежала опять к путям. Бегаю, спрашиваю: «В Райцентр?» Нет. «В Райцентр?» Нет. Говорят: «Беги, тетка, вон на те пути, там грузится часть, которая в Райцентр». Я к ним. Точно, в нашу сторону. Думаю, может, это часть моего Феди? Нет. Другая. Ладно! Слава богу, хоть нашла! Теперь от меня не отобьешься! Прошу одного, прошу другого — ни в какую! У них, значит, техника какая-то. «Нельзя, — говорят, — подсудное дело». Упросила-таки! У меня же табак! Я его никому не даю, потому как выменяла на мех! Табак-то был тогда дорогой. Говорила уже? Что дорогой, говорила? А как же не говорить, если он был по сту рублей стакан.

Ладно. Взял меня солдатик, чем-то на Федю похожий. Такой же длинноносый, чернобровый. Видит, что я уже убилась с горя. Взял. Я ему всыпала полкармана табаку в благодарность. Много или мало? Конечно, много, милый ты мой! Ты карман-то армейский видел? Ты еще не служил? Ну, послужишь — узнаешь. Посмотришь. Большой, конечно. Туда с полкило табаку, думаю, уместится. Поехала.

Скоро тут и ночь. Едем-едем-едем-едем, я сижу под брезентом, как сурок. Молчу. То едем, то стоим. Подолгу стоим. Эти сменились, ушел тот солдатик, который меня сажал. Я ни у кого ничего не спрашиваю, боюсь, ссадят по дороге или арестуют, что тогда? Еду-то незаконно! Стало развидняться. Я так из-под брезента поглядываю: может, думаю, угадаю свой степ. Смотрела-смотрела и заснула. Проснулась оттого, что стоим. Смотрю, кукушку тащат мимо нас, потом цепляют сзади. Значит, обратно? Я пока из-под своего брезента до земли добралась, он уже и набрал ходу. Как сиганула — так хрусть в ноге, подвернула. Бо-о-ольно! Света белого не вижу. Опять, значит, реву, не пойму, что у меня под носом громыхает. Открываю глаза, а это состав. Встречный. На полном ходу. Перед самым носом моим. Прошел, я сижу согнувшись. Идет старик, обходчик, и ну давай меня матом крыть. И в хвост и в гриву. Куда, мол, прыгала?! Ведь тебя чуть не зарезало встречным. Вот какие дела! Так что и ногу вовремя подвернула, потому как если бы не упала сразу от боли — почитай, была бы как сорок лет на том свете.

Дед оказался знающий. Вправил мне ногу, и так ловко, что я тут же забыла про нее. Сидим с ним на пустом разъезде, поезда разошлись, никого вокруг нет. Молчим. Помолчали, я встала, помню, стряхнулась, спросила, где грунтовая дорога, и пошла. Дед мне в спину и говорит: «Ты, чай, етеринская будешь?» Я говорю: «Нет». «Жаль, — говорит. — Бабка у меня етеринская была». И молчит, смотрит. А я на него. «Ну и что, говорю?» Он говорит: «У етеринских завсегда такие тонкие лодыжки. Вот вправляешь, а оно любо-дорого смотреть».

Почему это запомнилось, не знаю… Уже и лица того деда не помню, а вот то, что у етеринских тонкие лодыжки, на всю жизнь запало. Ладно. Насыпала я и тому деду табаку, хоть он и не просил. И пошла на грунтовку. Долго просилась. Не берут. Здесь разговор один: «Самогон, тетка, есть?» Нет? Уезжают, и все тут. А уж те, которые взяли, согласились за просто так. Но я им табаку всыпала все равно. Словно у меня предчувствие было, что Федю больше не увижу. Весь табак раздала. Потом, когда приехала домой, я в хату вскочила, сейчас грубку растопила, нагрела им картошки, сбегала к соседке, на которую корову с телком оставляла, взяла, значит, молока им в дорогу. Они не ждали, что я им такой пир устрою! Они у меня сонные в машину садились! С табаком, с молоком и наеденные по горло. Ладно. Уехали.

Я к попу за детьми. А соседке, Шандыбихе, нет да и сказать бы, что случилось! Ведь и знала! А вот не сказала! Перемолчала, кацапка. Прибегаю к попу. Он около церкви жил. На площади. Выбегаю вот так на площадь, а на месте поповского флигелька зда-а-аровая яма. Нет этого флигелька. Куда я детей своих отводила! Прямым попаданием бомба и дом, и все постройки поповские разнесла. Веришь? Как стала — и с места сойти не могу.

Стою онемевшая, только головой качаю: вот так съездила! И в голове ничего, ни-че-го! Сто-о-о-ою как дурочка. Смотрю на церковь, на заколоченные двери ее, на яму возле, рядом, и говорю сама себе: «За что; господи, за что? И неужели, господи, всех троих?!» А яма, веришь, в три человеческих роста. Так что если и в погребе сидели — все равно живыми не остались. Может, только если Васька, думаю, не усидел дома. Он шаловливый был, чуть что — из дому убегал. Для него война игрой была. Может, думаю, он живой. Потому как вижу — ни Галя, ни Миша живыми не остались. Стою и прошу: «Господи, оставь мне хоть одного от Феди, оставь кого угодно, только чтоб живым!» А теперь вот иногда думаю: может, он тогда услышал и оставил, а? Да ладно, смеюсь я, смеюсь!

Простояла вот так не помню сколько, чувствую, кто-то трясет меня за руку. Стою, не оборачиваюсь, не понимаю еще, что это меня дергают. Потом вижу: вот так на земле впереди меня тень, а рядом еще одна, маленькая. И здесь меня словно прорвало в слухе. «Мама, мама», — слышу. И плач детский. Поворачиваюсь, а это Галинка моя стоит, слезы размазала и плачет. Напужалась, что я не отвечаю. Я ее на руки — и целовать! Как и она, вся перемазалась грязью, кричу: «Что такое? Где все?» «Живы, живы, все живы. Только дедушки Степана нет». А я не понимаю, какого Степана. Кричу: «Какой Степан, какой Степан?» Говорит: «Так это тот дедушка, которому ты нас отдала». Это она про попа. Батюшку нашего так звали. Степан. А я откуда знала, что он с таким именем? Это он до раскулачивания был отец Степан. Или как там правильно?

— До экспроприации.

— Вот-вот. До проприации. Словом, сели мы с ней на земле, и обе плачем. Одна от страха, другая на радостях.

А что, значит, получилось? Золовка в этот же день приехала обратно, и ей что-то в голову вступило забрать детей к себе. Не любила она попа. Поэтому и забрала. А оно видишь, как получилось! Утром бомбили элеватор. Он летел обратно через город. Они-то разворачивались над самым центром, потому как и элеватор, и пекарня, и маслозавод — все в стороне чуток. Ну, вот. Он летел над площадью, а на ней райисполком стоял, раньше дом барский был. Наш пан там жил. Ну, это же самое высокое здание в Райцентре. Зачем ему церковь? Она ему не нужна! Он и бросил в райисполком! А дом-то батюшки и стоял как раз между церковью и райисполкомом. И прямым попаданием в отца Степана, царство ему небесное. Так эта яма долго после войны стояла, все никак не могли зарыть. Васька там все по ней бегал, пока руку не сломал. Здоровый, а дурак дураком был твой отец. Не знал, что мог бы остаться в этой яме, если б не золовка.