Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Вы что, ненормальные? Я там из последних сил белых держу, а они хлеба печь! — Махнул рукой и ускакал.

Тут уж мы не поехали — побежали. Только на гору, где теперь телевышка, вскочили, а он и по обозу начал бить, да чуть ли не в упор. Нам вот так видать тупорылые пушки те, на колесах больших. Крик по обозу, мужики шумят:

— Передавайте вперед по обозу, всех перебьют, если там не прибавят впереди. Стали тут галопом скакать, кто кого обгонит, у кого транспорт сильней. Обгоняют нас.

Батя зашумел на Ваню:

— Отличай, Ваня, корову и телку, пусть идут куда хочут.

Скидает батя с бычьего воза всю одежду, и муку, и все продукты, шумит:

— Сынок, Ваня! Занозы у быков вынай, пусть идут быки различенные куда хочут. Вынай — жить бы только остаться!

Стали ехать по бездорожью, по хлебам, кто кого обгонит. Ссунули мачухину скрыню. Федора выхватила юбку с кофтой, что с батей венчалась.

Батя шумит:

— Садись, туды твою мать, со своими платьями вожжаться. Детей растеряем через тебя!

Тут стали мы всех обгонять. А белые по обозу бьют, вот так сбок кавалерия ихняя скачет, из пулеметов, нам-то видать все, стреляет, а наша Красная Армия тоже скачет вдоль нас и подскочить да порубить нас им не дает. Бьют белые по обозу нещадно. Крик, шум, стон, порастерялись и дети и сродствия. Скачем, смотрим, то всей семьей лежат побитые, то частью, да и дети ползают промеж убитых, мачуха тут же соскакивает, детей хватает да на арбу ко мне:

— Держи, Оля, крепче, чтоб не свалиться.

Мы это обхватимся друг за дружку, от страха ревмя ревем, а он бьет и бьет, набралось на нашей арбе детей много, и взрослые тут же, стали мы опять последними, опять нас все обгоняют, батя ружье хватает и наперерез к тем, кто мимо нас проскакивает, ссаживает сейчас кого-то с арбы. Детей всех на арбу покидал, мачуху туда же сажает, четверку лошадей впрягает, Ваньку верхом на коренного, сверху, в руки ему дрючок, шумит:

— Бей, да несильно, а то вразнос пойдут!

Да вот так из ружья как выстрелит. Сорвались мы с места, потеряли батю со всем скарбом нашим. Только потом нашел он нас в Саратовской аж губернии. Помню, как ехали мы с мачухой, проезжали Рудню, Елань, Князевку, а зимовали и встретились с батей в Островах. Батя устроился на лошадях работать, но русманы нас не любили:

— Черт вас принес, беженцев, корми вас да работу давай… Самим есть нечего…

А как же… Голод был. Услышали мы, что Райцентр наш отбили, собрались весной, поехали своим ходом. Помню, выехали на свою гору, батя веберские липы увидал — на колени стал, заплакал:

— Дети, вот наша родина. Целуйте землю, дети!

Стали мы землю целовать, я к земле наклоняюсь, а сама на Ваньку тихо-тихо смотрю, целует тот или нет. А он, сатана, вот так к земле голову наклонит и как собака на охоте носом мелко-мелко водит. Меня чтоб рассмешить. Я помираю со смеху, а батя с мачухой вот так сбок меня ревмя ревут. Потом батя видит, что мы смеемся, как на руки подхватил нас, прижал:

— Дети вы мои, дети! Вернулись! А ведь и поживем!

Но недолго ему жить-то осталось, бате. Вернулись мы тогда домой, ног под собой от радости не чуем. У нас во дворе только сохи обгорелые стоят: все сараи погорели, только дом с флигелем, приданым моим, остался. Ни окон, ни дверей, все побито. Соседи говорят, лечебница для коней была, отступали — зажгли. Все погорело. И косилка, и букарь, и веялка, вся сбруя. Стали мы снова поправляться, а тут и заболел батя наш. Призывает меня как-то. Лежал он в полдоме, там мы и жили все. Призывает, говорит:

— Оля, я помру скоро, ты же смотри слушайся Мишу, он останется у вас за старшего, вместо меня. Если Миша не вернется с войны, слушайся во всем Федору. Ну, а если Федора замуж выйдет да бросит вас, тогда к младшему брату мому идите вместе с Ваней, к Павлу. Слушай дальше, Оля. Как только помру я, пойдешь к левому углу хаты, что во двор к сараюшке смотрит, между землей и нижним бревном ножна из-под шашки, отрезанная да запаянная, лежит засунута. Золотишко там. Возьми и отнеси Павлу. Отдай, скажи, что для самой худшей доли приберег я, так и скажи: для самой худшей доли! Смотри только братьям не говори, Ване, а особливо Мишке, если вернется. А Павел честный, он рассудит.

Полежал еще чуток, посмотрел на меня, дальше говорит:

— Желаю тебе, доченька моя, жизни счастливее моей, мужа выбирай, как я, батя твой, работящего, да доброго, да чтоб тебя любил, как я тебя любил. А особливо желаю, чтоб беда за тобой следом не ходила, как за мной всю жизнь таскалась. Иди, Оля, счастливой будь.

Пошла я, ничего не понимаю, девять лет мне… Брат тут с дядькой да Федорой шибы во флигеле вставляли, последнею шибу поставили, а он, голубь, летел да в дверь да по комнатам мечется, белый голубок, мы его с Ванькой ловить, мачуха кричит, не ловьте его, не ловьте! Да дверь открывает: «Кыш, кыш!» А он вот так в шибу как ударился и клюв своротил себе. Помирает голубок на наших глазах и руках. Мы плачем, жалко голубка, а мачуха кричит:

— Что же это мы наделали с вами! Теперь бате нашему не жизнь.

Да вот так как побежит в хату, где батя лежал. Мы за ней. Вбежали, а он уже все. Ушел. Похоронили батю, я, значит, под тем углом все разыскала, дяде Павлу отнесла. Дядя взял, спрашивает:

— Никому не сказала?

— Никому, — говорю.

— Никто не видал, как ты доставала?

— Никто не видал, только сноха мимо проходила.

— Какая сноха? Мишкина жена?

— Мишкина жена, она не поняла ничего, да и не скажет…

— Ая-я-яй, — говорит дядя Павел, — плохо, Оля, а делать нечего.

Стала тут сноха сживать со двора нашу мачуху. Поехали мы сеять вместе с дядьями, мачухой. Сноха осталась дома, рожать. Родила дочь, понаехало ее сродствия, живут себе в радость, пока мы сеяли; наприживались. Вернулись, а флигель уже занят, сноха говорит Федоре:

— Твой муж помер, а мой вернется скоро… Бери свово дитя и уходи к себе в Кобылинку… Знаю, знаю, что там есть тебе где жить.

И дядья говорили с ней, и мы просили, изменился человек на глазах.

— Не буду жить, — шумит по двору, мечется, топает ногами. — Не буду с полтавкой жить, вредная, у нее сглаз, у меня через нее и молоко кончилось! Пусть уходит!

Нет жизни мачухе у нас. Собрала она свои вещи, сложила юбку да кофту, в которой венчалась с батей, расцеловала нас, девочку на руки и подалась в Кобылинку. Плачем мы с Ваней, а что сделаешь? Так и не знаю, где она, где сестра моя. И звать-то как сестру, не знаю. Может, где и ходит рядом, в Райцентре или на базаре, а не узнать.

Ну, теперь мы для снохи лишние. Кто мы ей да ее сродственникам? Чужие дети. А тут снова Красная Армия отступает, опять Райцентр заняли кадеты. Мы уже отступать не стали. Белые детей-то не трогали. Стали мы зимовать с кадетами. Сноха тут и захороводилась. Гуляет с офицерами, я нянька ее дитю, усну — побьет.