Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Наконец вышли на асфальт. Дед Степан отцепил подковку, завернул в целлофановый пакет и спрятал в карман. Теперь подковка была не нужна, здесь до базара с километр по твердому. Помыли в луже выходные ботинки, те, что выдавали на Узловой как инвалидам. На двоих — одна пара. Ноги-то у них разные, Грязь соскребли и пошкандыбали дальше. Шли молча, вразнобой. На два шага деда Степана Михалыч три своих делал шажка. Один — золотых рук мастер, дед Степан… чуть что у кого прохудилось — к нему бежали, другой — золотой души человек. Если что в семье не заладилось — к Михалычу. Рассудит, помирит, а то и отругает. Ну, а если с бутылкой придешь — столько мудрых и нужных советов накидает, не унесешь!

Поближе к базару стали подходить — музыка громче. «День Победы» вовсю гремит. Люди, люди толкутся возле палаток весенней ярмарки. Скоро стали встречаться ветераны, на ногах, с руками. Своих, инвалидов первой группы, пока никого нет. А увидеть интересно. Как перезимовали? Чего нового? Когда на Узловую поедут, протезы, «Запорожцы» получать — старые на новые обменивать. Говорят, какая-то модель новая «Запорожца» появилась. Посмотреть надо, что ребята говорят про нее. Идут вдоль палаток старики, ищут взглядом Трофима, никак не могут найти. Все глаза просмотрели. А тут старуха подвернулась какая-то… Оказывается, с улицы его, Трофима.

— А вы где ж были, голуби?

— На Народной…

— На Народной они! А я почем знаю, что на Народной вы? Может, уже тоже — на «телевышке»!

— А что… С Трофимом-то?

— Что-что? Мужиков не хватало, вот что! На руках по грязюке до грейдера волокли! Машина-то исполкомовская к нам в Отрожки не прошла по грязюке!

— Про Трофима говори, вреднючая ты старуха!

— Все! Помер ваш Трофим. Отмучился, царство ему небесное. Схоронили на масленицу. С рождества выходить на двор перестал. Бегала к нему пьяница эт… Синявка. Обмолвилась нам: «Что и делать, мол, не знаю: вставать ленится…» Думаем: «Небось бутылок мало покупать тебе стал — вот ты и разучилась, что делать!» А оно оказалось, нет. Она хоть и спившаяся бабенка, а с богом… Ну, тут она прихворнула, а мы не знали, что он один. За четыре дня и убрался. В хату войти было нельзя. Дух!

— Да как же это вы нам не сообщили!

— Степан! Нас-то самих трое! Кто пойдет аж вон куда! Да развезло все на свете!

— Да чтоб у вас глаза повылазили, что — ребенка какого прислать нельзя было?!

— Нет у нас ребенков под руками! Разъехались ребенки! Ты-то свово что-то не часто к Трофиму посылал!

Стояли дед Степан с Михалычем посреди площади, около ярмарочных палаток. Молчали.

Стали тут свои подходить, ветераны, инвалиды, спрашивали. Бабка распалилась, рассказывала по пятому разу каждому, кто спрашивал:

— А я так иду, думаю, что это всегда балалаечка его слышна, а тут — свет не горит, а ставни открыты. Дай, думаю, зайду. На крыльцо поднялась, дверь — толк, а оттуда коты так и посыпали…

Скоро исчезла старуха, пошла по своим делам. Дед Степан вспомнил, что не спросил, где похоронили-то Трофима… Пошли искать ее. Праздник вокруг! Улыбки, смех, слезы. Встречаются ветераны, обнимаются, песни поют, плачут. Не то что в прежние годы, конечно, когда закрывали сюда на площадь перед базаром проезд машин. Нет, теперь возле ворот, на пятачке, умещаются все, но есть, еще есть кое-кто! И среди них дед Степан с Михалычем. Тут же подъезжать стали станичники на «Запорожцах», инвалиды. После дождей дороги развезло, автобусы не идут. Только на «Запорожце» и можно проехать. Возле новой, 469 модели стояли все свои, обсуждали, ощупывали, оглядывали. Хозяином был Касатоновский, инвалид. Безрукий. Имени его дед Степан не помнил.

Бабку не нашли — что делать? Праздник не в праздник. Дед Степан почувствовал: Михалыч начинает к пивным палаткам подтягивать. А если вспомнить, что у него десяточка, то надо быстро его отсюда уводить. Хорошо ему, Михалычу, залил глаза — и вся недолга! Вышел к пивной, и опять жизнь, и опять солнце весело светит, и черт с ней, с внучкой, у которой сегодня свадьба! Лети все к едрене фене — у меня горе сегодня: товарищ помер!

Злость забирает деда Степана, глядя на Михалыча. Подошел к безрукому Касатоновскому. Попросил подвезти, тот согласился. Дед Степан назад, к Михалычу. А он уже с каким-то слепым, инвалидом. Толкуют про медали, что партия-правительство вот-вот вручать ветеранам будет. И что тому слепому до медалей тех? Деда Степана не проведешь: выпить, обмыть ведь толкуются. Он мягко Михалыча под руку взял, слепому руку пожал, с праздником поздравил, о том о сем перекинулся и поволок Михалыча к «Запорожцу». Усадил назад, сам на переднее сиденье стал садиться — манжет на протезе не сгибается. Он и так его, и эдак. Заел. Нога-то эта выходная. На той, на которой дед Степан в будние дни ходит, манжет разработанный. А на этой с самого первого дня, как брал ее, неудачный попался… Напрягаться стал — голова закружилась, культю дергать начало. Нерв порезанный да порубленный начинает «дергать», боль как на операционном столе. И сколько ни привыкай к ней, к этой боли, не привыкнешь. Потому что «дергает» этот нерв каждый раз по-новому. Сел дед Степан, скукожился, обеими руками культю под штанами сжал, чтобы другой болью перешибить нутряную боль. Касатоновский, в черной перчатке правая рука, сел, хлопнул дверцей весело, спросил:

— Дергает, Степан?

— Ага… Сатана.

— Ну, посидим…

— Ага… Чуток.

— Да у меня тоже… Ехал сюда — в плечо как даст, как даст! Чуть в кювете не оказался.

Сидели, молчали. Народ мимо машины валом валил. Михалыч сзади бурчал: мол, праздник один раз, а они уже уезжают. Дед Степан боялся только одного. Приступа контузии. Чувствовал, что подкатывает, подтрясывает изнутри злость безотчетная, дрожь и вместе с тем благость. «Стаккато-пиццикато» — так называл он это.

— Ну, отпустило? — весело спросил Касатоновский. Румяный. Там, на хуторах, она, видать, жизнь-то, поздоровее будет. Там еще станичники артельно живут, не то что здесь: помер, и два месяца не знали.

— Отпустило, — проскрипел дед Степан, — поехали.

— Куда поехали-то?

— На кладбище, — сказал дед Степан, — посмотрим, как он там устроился.

Поехали на кладбище. Дед Степан опять подковку свою нацепил, вылез, Михалычу помог. Пошли втроем.

Новое райцентровское кладбище называлось «телевышка» и находилось на высокой меловой горе. Райцентр внизу утопал в вишневом и яблочном цвете, рядом, почти за оградкой его, стоял телевизионный ретранслятор. Старое кладбище называлось Румынским. Пришли румыны за тысячи километров… И позанимали все места на русском кладбище в Райцентре. После Сталинградского котла.

Все трое подошли, скользя по грязюке, к будке сторожа, спросить, где новые захоронения. Вышел из будки старик, стоял, смотрел на них, разодетых, звенящих медалями, как бы усмехался над ними. Дед Степан видел его в военкомате, лет несколько назад, вместе с учета снимались. Значит, тоже фронтовик. Спросил, почему вниз не спускается, праздник ведь? Тот как-то криво засмеялся, рукой махнул: