Михаил Рицнер - Гудбай, Россия

Когда я начал работать в Томске, программа исследования расширилась за счет включения в нее больных шизофренией. Генетика этих двух заболеваний имела свою историю и была недостаточно изучена, как и взаимоотношение между факторами риска. Интересно, что некоторые формы шизофрении лечатся электросудорожной терапией, то есть вызванными припадками. А судорожные припадки являются основным болезненным проявлением эпилепсии. Другими словами, можно было предполагать реципрокные (обратно взаимообусловленные) отношения у больных эпилепсией и шизофренией уже на уровне генов. Об этом мало что было известно.

Как я уже отмечал, ученый совет нашего института утвердил тему моей докторской диссертации: «Генетическая эпидемиология шизофрении и эпилепсии». За три последующих года были собраны семейные материалы по шизофрении. В этом участвовали сотрудники моей лаборатории, работая над темами своих кандидатских диссертаций (о чем уже было рассказано). Когда диссертации С. Карася, Б. Лещинского и Е. Дригаленко были завершены, я подготовил текст моей диссертации к апробации. В ней содержался «докторский» уровень обобщения результатов.

Собственно сам триллер начался в апреле 1986 года, когда я привез рукопись диссертации в Москву, в наш головной институт — ВНЦПЗ АМН СССР. Основные положения работы были обсуждены с проф. М. Е. Вартаняном, проф. Р. А. Наджаровым, проф. А. Б. Смулевичем и д. м. н. В. М. Гиндилисом.

— Михаил Самуилович, надо доложить работу на проблемной комиссии в ВНЦПЗ АМН СССР, — сказал М. Е. Вартанян, полистав диссертацию.

Ровно через два дня я сделал такой доклад, и моя диссертация получила положительную рецензию от ее председателя М. Е. Вартаняна и профессора Л. М. Шмаоновой. Все двери, казалось бы, были открыты.

Мудрый Боб Альтшулер посоветовал мне представить работу и в Институте медицинской генетики (ИМГ), где он работал старшим научным сотрудником.

— Тебе никак не обойти наш институт, — сказал Боб провидчески. — Они мониторят все генетические работы в стране, и Бочков свое не упустит, — добавил он.

Поэтому следующее сообщение по результатам диссертации было сделано на семинаре профессора Е. К. Гинтера в лаборатории популяционной генетики ИМГ.

Евгений Константинович ГИНТЕР (род. 12 января 1940 г.) кандидатскую диссертацию защитил в 1966 году, докторскую — в 1976-м. Профессор Гинтер был председателем семинара по апробации моей диссертации ДВАЖДЫ, но на ее защите почему-то не присутствовал. Много лет спустя — академик и директор Медико-генетического научного центра РАМН. Евгений Константинович — безусловно, самый умный человек в ИМГ — играл по правилам Бочкова, но держался как мог независимо. Я не знаю, как он справлялся со своей совестью в такой ситуации.

Мой доклад на семинаре Е. К. Гинтера длился почти час, вопросы — полтора часа. Обсуждение было бурным, не очень дружественным, но полезным для всех. Генетикам было трудно понять эфемерность психиатрических определений признака. Я понимал их сомнения и был доволен результатами обсуждения, где не присутствовала политика. Это заслуга Гинтера.

Посмотрев отзывы московских ученых, директор нашего института д. м. н. В. Я. Семке подписал приказ «О проведении межотделенческой научной конференции» для обсуждения материалов докторской диссертации к. м. н. М. С. Рицнера «Генетическая эпидемиология шизофрении и эпилепсии». Рецензенты: проф. Е. Д. Красик и к. м. н. Б. С. Положий. Научная конференция состоялась 23 мая 1986 года и прошла «по-домашнему»: мой доклад, два рецензента, положительные оценки, полезные замечания и предложения по тексту диссертации. Я играл свою роль — всех благодарил и кланялся, как и положено соискателю. Было отмечено, что сбор семейных материалов для исследования проводился соискателем с участием д-ра Л. Л. Тойтмана, клиницистов Л. Горбацевич, Г. Логвинович и сотрудников лаборатории С. И. Карася, О. Л. Шериной, И. Г. Бояринцевой и Е. В. Гуткевич. Заключение никого не удивило: «… диссертация на соискание ученой степени доктора медицинских наук может быть после исправления замечаний рецензентов представлена к защите в специализированном совете при ВНЦПЗ АМН СССР по специальностям «психиатрия» и «генетика ». Вся эта околонаучная деятельность вызывала у меня раздражение. Баланс сил был в мою пользу, хотя я сам себе не нравился.

• Соискатель докторской ученой степени формально не имеет руководителей, но консультанты практически неизбежны. Моим реальным консультантом был В. М. Гиндилис, с которым я обсуждал как идею, ход исследования, так и полученные результаты. М. Е. Вартанян благосклонно «позволял» нам сотрудничать, пока это отвечало его личным интересам. Виктор Миронович анализировал в своей докторской диссертации семейные материалы по шизофрении, которые не отвечали его собственным методологическим требованиям. Родословные собирались в клиниках московского института, а не в популяции, да еще и задолго до того, как он стал работать в психиатрии (в ВНЦПЗ). Поэтому оценки генетических моделей, полученные в его диссертации, были завышенными, что не уменьшает ее значения. Этим же страдали практически все зарубежные исследования. Уже только в силу этого обстоятельства В. М. Гиндилис активно поддержал мою идею исследования эпилепсии и шизофрении, желая увидеть более точные результаты. Его методология была существенно дополнена новыми данными и методами анализа родословных, разработанными в нашей лаборатории совместно с Е. И. Дригаленко и С. И. Карасем (оба успешно защитили кандидатские диссертации). Поддержка В. М. Гиндилиса не была безусловной. Иногда у нас возникали принципиальные разногласия аналитического свойства: например, в отношении результатов работы Жени Дригаленко и методов регистрации родословных [127] Исходя из основ классического сегрегационного анализа, В. М. Гиндилис и его ученица С. Финогенова критиковали мой способ формирования «эпидемиологической выборки» и применяемые методы анализа моделей. Дополнительные расчеты, выполненные по требованию С. Финогеновой, показали необоснованность их сомнений и критики. . Его ученица и сотрудница Света Финогенова предъявит мне похожие замечания на чувствительном этапе апробации диссертации в ИМГ. Снять ее возражения мне удалось, только проделав дополнительные расчеты, подтвердившие корректность использованного мной метода регистрации родословных. Других консультантов уровня В. М. Гиндилиса у меня, да и в стране, просто не было.

• В нашем институте на роль консультанта моей диссертации претендовал профессор Е. Д. Красик, который в свое время «усыновил» мою кандидатскую диссертацию (см. очерк «Докторат»). Профессор Красик активно содействовал моему приглашения в Томский филиал ВНЦПЗ и был уверен, что я ему «должен», о чем он периодически напоминал. Я, в свою очередь, был искренне благодарен Евсею Давидовичу за поддержку до приезда на работу в Томск. Однако после его повторных попыток обратить меня вместе с лабораторией в «научное рабство», чувство благодарности постепенно притупилось, а уровень моего уважения к нему как человеку существенно понизился. Надо сказать, что этические принципы профессора Е. Д. Красика как руководителя были типичными для советской науки. И проблема, скорее всего, была во мне. Я плохо переношу состояние несвободы и насилия над собой. Во мне с рождения находилась некая «пружина»: чем сильнее на меня давили, тем больше я сопротивлялся. Поэтому Евсею Давидовичу, несмотря на то что я при любом случае выражал ему благодарность, приходилось нередко слышать от меня четкое «нет», в том числе и в кабинете директора А. И. Потапова. Евсей Давидович убеждал меня написать, что моя диссертация выполнена на кафедре психиатрии, которой он заведовал. Но это не соответствовало действительности. Кроме того, его попытки принудить меня к научному сотрудничеству оставляли плохое «послевкусие». Вклад Евсея Давидовича в мою докторскую диссертацию ограничивался организацией копирования в типографии основного инструмента исследования — «Базисной карты». Я отклонил все его притязания, чем весьма огорчил его, да и себя тоже.