Юрий Асланьян - Последний побег

О счастье: он увидел впереди широкую спину Валерки Куропаткина — вот они, пятьдесят копеек!

— Валерка! — заорал он голосом, идущим из пустого желудка. Но спина продолжала удаляться — неумолимо, покачиваясь, как пригородная электричка.

— Свистнуть? — услышал Алексей — и увидел стройную женщину с чуть полноватыми ножками, обтянутыми кофейного цвета кордовыми джинсами. Алексей сразу утратил дар своей свободной речи — и присел, как в народной сказке, от могучего четырехпалого свиста. «Это от голода», — с хозяйской нежностью подумал он о своих коленях.

— Хулиганка? — строго спросил Алексей, вспомнив про свои педагогические обязанности, не отрывая взгляда от ближнего к нему бедра.

— Нет, из охраны, — ответила молодая женщина.

— Как звать? — произнес он и сделал шаг, тихонько наглея.

— Мариной, — ответила охранница, приветливо расстегнув верхнюю пуговицу желтого батника, — смотри, опоздаешь на поезд…

— Я как раз с него слез… А ты на каком заводе?

— Где Игорь Николаевич работает социологом…

— Что-о? Значит, ты меня знаешь?

— Социолог мне сказал: увидишь красноглазого кроли-кау чепка, знай — это Лешка Стац, известный педагог и пилигрим, который много ходит — проходимец то есть, первопроходец, — ответила и исчезла женщина. Каки Куропаткин.

«Это тоже от голода!» — неожиданно сообразил Алексей.

Все это пермский базар — Пшеничников был не настолько экзальтированным, чтобы не просечь пустую поляну: Родкин, еще исполняющий обязанности начальника, костьми ляжет — на ковровой дорожке в кабинете нового заместителя директора завода по экономике, чтоб уволить гонористого исследователя производственных конфликтов по 33-й статье. «Два горбатых» тебе — с приказом по заводу! Может быть, это последняя радость в жизни поскребыша мотовилихинского портного — за всю парашу, которую ему пришлось выпить… Последний несчастный случай на производстве, последний акт, подписанный большим специалистом по технике безопасности, с тихой улыбкой — «без пособия по нетрудоспособности»…

«Ах ты Уродкин — дерюжный мешок с дерьмом! — подвел итоги своим размышлениям заводской социолог. — Пора, наконец, подойти к ситуации чисто профессионально — зря ты, что ли, изучал праксеологию Кшиштофа Ко-тарбинского и создавал собственную теорию творческого решения проблем…»

Игорь встал, заполнил разрешение на выход с территории завода: «партком» — определил цель выхода.

— Долго-то не ходи, — вздохнул Родкин, ставя аккуратную чернильную подпись, — беспокоиться буду…

— Зря, Исаак Абрамович, я ведь нигде не пропаду — ни здесь, ни там…

— Как не пропадешь — это почему? — возмутился Родкин.

— Потому что мой паровоз на подходе, а ваш уже стоит на запасном пути…

— На подходе, говоришь? — обрадовался и.о. начальника — Значит, у меня еще есть время…

— Есть, но мало, Исаак Абрамыч, — только на рельсы успеете броситься. Как Анна Каренина, известная потаскуха…

Партком, находящийся в красных кирпичных стенах обезглавленной церкви, Пшеничников миновал равнодушно, боком, будто урну на тротуаре. Там пушечных дел мастера молили Бога о заступничестве и пощаде. Намолились — и снесли купола, и «начальника тюрьмы жена встала на колени и упрашивала, чтобы ее мужа освободили, а в это время Ширинкин ткнул ее в холку прикладом, и все единогласно говорили, что освобождения быть не может никакого». В архиве читал — Игорь свернул в переход под железной дорогой. Была церковь, стал партком.

Дощатая обшивка здания светилась благородной зрелостью соснового дерева — красноватой, теплой, шершавой, как хорошо выделанная кожа. И Пшеничников уже давно заметил, что в XIX веке мотовилихинские этажи были гораздо выше, как будто не тот рост пошел у пушечных мастеров. Мельчает народ, вырождается…

Игорь Николаевич прошел прямо к столу лауреата.

— Миша, ты за что международную премию получил?

— За фантастику, — шепотом ответил Михаил Шаламов, обладавший трансконтинентальной известностью.

— За фантазию, Миша, не за фантастику, — уточнил Пшеничников, — в этом городе только ты способен создать сценарий, достойный красивой рецензии.

— Куда ты опять влип?

Социолог кратко, но доступно изложил то, что произошло, — и ничего не добавил, почти.

— Да-а, — согласился Шаламов, — когда наступают на пятки, оборачиваться не стоит, надо бежать еще быстрее, чтобы не схлопотать по хлюпальнику…

— Что ты хочешь этим заявить, начальник?

Международный лауреат раздумывал три минуты, а потом взволнованно встал. И вывел Пшеничникова в коридор, держа под ручку, как драгоценного гостя.

— Пройдет ночь — и ты станешь национальным героем, потому что попадешь в десятку молодых заводских специалистов, подписавших обращение «Инженеры — к станку!»

— Миша, это же опасно! Я могу не вернуться… Из цеха.

— Тише, придурок! Завтра утром во всех проходных будет висеть бумага, призывающая инженеров стать на один месяц токарями, чтобы помочь коллективу выполнить квартальный план. Акция готовится на самом верхнем уровне — осознаешь? Подписаться имеют право самые достойные, интеллектуально и морально безупречные, вроде тебя — они ведь пока не знают, что ты алкоголик и мракобес… Африканский агент.

— Я… я? кто я?

— А когда узнают, будет поздно. Коммунисты ошибаться не могут, поэтому тебя ни за что не уволят по 33-й статье. Скандал, конечно, будет, нелокальный и латентный, как вы, социологи, говорите. А что делать? Кто возьмет на работу социолога с двумя горбатыми?

У Пшеничникова перехватило дыхание и захватило дух — он представил себе гипертоническую реакцию Абрамыча. И захохотал, не выдержав сердечной радости. А потом заплакал, сообразив, что придется крутиться — как болванке в трехкулачковом патроне токарного станка. Целый месяц гегемонизма, угнетающей диктатуры пролетариата!

Он шел в кабинет секретаря заводского комсомола, содрогаясь от задуманного. Секретарь старался соответствовать — душевной непритязательности и социальному статусу добровольца, благо тот представился скромно «инженером отдела», опустив про социолога, чтобы не вспугнуть идиота незнакомым словом.

— Что от меня требуется сейчас?

— Только согласие! — поспешил секретарь, которому заводская четверка поручила эту вербовку — директор, секретарь парткома, председатель профкома и первый секретарь комсомола. Точнее шестой, если судить по калибру. Шестерка, одним словом. А сам он — второй секретарь.

— Я согласен, но мое начальство будет против. Какой прок отпускать своего человека на месяц? Думаю, что вам надо позвонить начальнику отдела, Исааку Абрамовичу, исполняющему эти обязанности, и заручиться согласием…