Юрий Асланьян - Последний побег

Коллектив торопливо рассмеялся, доброжелательно обнажая стальные зубы до десен.

— Протокол собрания — кто подписывать будет?

— Потом, — кивнул секретарше Родкин, — чохом подпишем.

— Кем-кем? — удивилась та — и тут отдел не выдержал…

— Ой, бабье, е-мае! — умывался слезами Панченко.

— Владислав, хоть бы ты нашел для нас мужика, — заверещала Фарида, — холостого, нормального!

— Где я вам найду холостого, да еще нормального!

Люди продолжали смеяться, когда раздался телефонный звонок — из тех самых, которые Игорь чувствовал сразу и первым поднимал трубку. С минуту, наверное, он слушал.

— Подумаешь, вычислил! — произнес он тихо. — Он не мог этого сделать, потому что это сделал другой… Ага, сейчас я тебе все расскажу! Хорошо, я приду.

Пшеничников сидел за столом Титова, изучал список руководящих работников завода, лежащий под стеклом, когда в отдел зашел новый начальник — не пожилой, а старинный, качественный, красивый и стройный, как скрипка итальянского мастера. Они познакомились еще тогда, когда Власов занимал просторный кабинет заместителя директора завода по экономике.

— Что, много евреев? — спросил Анатолий Иванович.

— Для завода — мало, для руководящего списка — много, — поднял голову Пшеничников.

— Во! Слышу голос социолога…

— А меня мать спросила, когда я сюда пошла: там евреев много? — не выдержала Фарида. — Я говорю ей: мало! А она мне: не ходи туда, там плохо!

— Даже там, где плохо, они займут самое лучшее… Пойдем, Игорь Николаевич, прогуляемся.

— Я в твоем возрасте тоже писал диссертацию! — сказал Анатолий Иванович, когда они вышли на заводскую территорию и двинулись к скверу с цветочными клумбами. — У нас тогда региональная конференция должна была состояться. Я в числе семи представителей города готовил доклад по своей теме. И вдруг накануне, за день до начала, объявляется новый список «семерки» — и меня в ней нет, а весь состав — еврейский! Запомни: в каждом министерстве сидят эти люди. Вводится, допустим, какой-то хороший показатель — той же нормативно-чистой продукции, имеющий пятьдесят параметров. Все нормально, но один человек изменяет один из этих пятидесяти пунктов так, что сводит весь показатель на нет, то есть делает его бессмысленным.

— Вы, кажется, преувеличиваете значимость субъективного фактора, — скромно возразил социолог, разглядывая старый заводской паровоз на постаменте, выкрашенный красным и черным, как довоенная Европа.

— Этот фактор — атомный реактор… И зачем хранить крашеный металлолом? — кивнул головой начальник. — Разве недостаточно чертежей? Ты бывал в пермском музее большевистской типографии? Вот он — субъективный фактор! А ты ни за Корчного, ни за Карпова не болеешь?

— Нет.

— Но ведь Корчной — диссидент…

— Тогда за него! А он, кстати, не еврей?

— Еврей.

— Тогда за Карпова! Мы, Анатолий Иванович, говорим одно, а на самом деле отличаемся от остальных обезьян патологическим идеализмом. Половина рабочих живет в домах первой русской революции, а по всему району стоят памятники и пушки: у въезда в Мотовилиху, где дамба, — раз, две пушки у монумента — три, у входа в управление, экземпляр береговой артиллерии прошлого века, который из-за веса вывезти не смогли, — четыре! А Дворец спорта из-за количества кирпичей и сроков строительства прозвали египетской пирамидой. Такая вот артиллерийская батарея получается… А евреев вы зря трогаете — они и так обиженные!

— Защищаешь? А что бы сделал с тобой Исаак Абрамович, если бы не подоспел вовремя Анатолий Иванович? Съел бы с горкой и вылизом — как ложку меда. А я, кстати, ведал всеми деньгами завода пятнадцать лет… И помню, кто здесь сколько стоит. Кто ничего не стоит. И я знаю: дело дошло до того, что сегодня один еврей уже носит фамилию Пушкин! Если так пойдет дальше, то скоро мы останемся без классики…

— Не любите евреев, а зря…

— Мои познания ограничены личным опытом…

— А сколько гадостей сделал вам директор завода — чистокровный, кажется, русский?

— Он чистокровный дурак.

— А Исаак — его еврейский аналог.

— Только один подчиняется мне, а другому я подчиняюсь. Один норовит столкнуть ниже, а другой — подсидеть…

— Скажите, Анатолий Иванович, вот вы часто в Москве бывали, в министерстве, — скажите, неужели там сидят такие дураки? Ведь это Ми-ни-стер-ство! И при чем тут деньги?

— Ты знаешь, Игорь, — перестал улыбаться Власов, опустив отчество визави, — ты можешь мне не верить, но — дураки… Директор выписывал мне премиальные, чтоб я этих ублюдков в рестораны водил. Иначе не подписывали. А деньги… Деньги — самая ценная из лакмусовых бумаг. Можно, например, уволить социолога по тридцать третьей, освободить ставку, а на это место пристроить своего человека. Из национальной корпорации. А ты говоришь — при чем…

— Вот, значит, как… — растерялся социолог, бесконечно изумляясь эффекту неформальных решений в управленческом секторе оборонного предприятия.

— Жизнь не так проста, как кажется, — задумчиво произнес Анатолий Иванович, — она гораздо проще…

Они сидели на скамейке в центре сквера, наслаждались воздухом и летним теплом. Игорь Николаевич думал о том, что даже очень большие деньги на самом деле бессильны, иначе Анатолий Иванович продолжал бы сидеть в своем громадном кабинете заместителя директора крупнейшего оборонного завода страны, а не здесь, на крашеной лавочке заводского сквера, куда он, может быть, никогда и не приходил раньше.

На следующий день Пшеничников с удовольствием слушал рычащий голос Исаака Абрамовича. Это был голос старого льва, которому вонзили копье в задницу.

— Всех обманул! Стал героем производства! ИТР — к станку, сука! Во всех проходных листовки висят! Он — пример для подражания, а мы — мракобесы, гонители лучших представителей советской молодежи! И тронуть его, оказывается, нельзя. Партия не ошибается! Да еще Анатолий Иванович за него заступился!

Пшеничников нежно улыбался в лицо заместителю начальника отдела, который так и не стал первым.

Вечером того же дня Пшеничников спустился по крутой лестнице в подвал полутемного бара — с аккуратной осторожностью сертифицированного девственника.

— Привет, подонок! — приветствовал социолога Стац.

— Здравствуй, друг! — сердечно ответил Игорь Николаевич, — гляжу я на тебя — и плачу… Ума у тебя, Алексей, мало, а энергии полный бензобак, вот и попадаешься — пропадаешь по скудоумию своему. Это же трудно вообразить, что на нашем заводе целый отдел занимается прослушиванием телефонов — это же легче вычислить, чем стукача… Пока ты на пятидесяти письмах не поймаешься, так и не сообразишь, что это такое — перлюстрация!