Ян Козак - Белый жеребец

— Не понимаю, — произнес он недоумевающе. — Что ты собираешься сделать?

— Я сегодня улечу.

— Ты с ума сошла! — взорвался он.

Лишь сейчас он заметил, что она уже упаковала свои вещи. Рюкзак и большая, доверху набитая дорожная сумка стоят в углу, у окна.

В эту минуту в кухню вошли Василий и Митя. Буров закрыл дверь и снова повернулся к Маше.

— Само собой ты никуда не полетишь и останешься здесь. Ты в самом деле просто свихнулась.

— Не надо злиться, — ответила она тихо. — Пожалуйста, без сцен, Саша, их у нас было слишком много. Именно этого я хотела избежать, пойми! Я не думала, что вы так быстро вернетесь.

— Маша! — пораженно воскликнул он. — Неужели ты всерьез?

— Разумеется, — сказала она. — Через час прилетит самолет. Митя отвезет сейчас мои вещи на тот луг, где садится самолет, если ему дают знак. Прошу тебя, Саша, никаких сцен.

— Ты думаешь, я отпущу тебя?

— Разумеется. Я хочу уехать, и ты знаешь, что я уеду. — Она говорила тихо и решительно, без всякого раздражения.

Он вдруг осознал, что это серьезно, серьезнее, чем когда-либо прежде, и все еще недоумевал.

— Я не понимаю, что тебе взбрело в голову, в чем, собственно, дело. Можешь ты мне сказать — почему?

— Господи, опять все сначала? Все сначала? — со вздохом спросила она.

Она больше не могла так, не хотела ссориться, спорить; не хотела оскорблений и обмана, она устала от унизительных сцен. А теперь она поняла, что все пойдет по-прежнему, как только они уедут отсюда, из этой огромной пустынной тундры, и вернутся в свою привычную среду. Она понимала это, потому что знала его слишком хорошо. И ее пугало то холодное одиночество, в котором она снова будет вынуждена жить. Сколько раз решала она вырваться из круга, стеснявшего, душившего ее, но ни разу не нашла в себе сил для полного разрыва. А Саша всегда поступал так, как ему заблагорассудится. Когда-то они пережили несколько прекрасных мгновений, но цена была слишком высока. Теперь она решила окончательно порвать с ним.

— Ты ведь знаешь сама, почему мы приехали сюда. Мы вместе решили, что наш долг — сделать все возможное ради детей, — начал он снова. — И вот итог.

— Помолчи! Прошу тебя, помолчи! — Ее возмутило, что он заговорил о детях, но она быстро взяла себя в руки. — Лучше не надо об этом, ладно? Пойми, нет смысла оттягивать, чего-то ждать. Я уже не могу больше. Я буквально задыхаюсь здесь.

— Так вдруг? — сдерживая ярость, сказал он многозначительно. — Отчего это вдруг ты стала задыхаться?

— Саша, прошу тебя, помолчи! Очень прошу.

— Ладно. Я полечу с тобой.

— Нет, — возразила она. — Я полечу одна. Ты меня даже не провожай, хорошо? Оставайся здесь, так надо. Я хочу быть одна. Я больше не хочу… — Она не договорила. И молча смотрела перед собой.

Ей вдруг вспомнилось, как они тут жили, как она ездила верхом, совершала долгие прогулки, заметно окрепла, посвежела и стала уверенней. Как ощутила прилив свежих сил — будто молодость вернулась. Все здесь, в этой девственной, суровой природе, было удивительно настоящим. А этот белый жеребец, его трагическая, полная самопожертвования схватка с волками, когда он защищал свой табун, своих жеребят и кобыл. Как все это неподдельно, какое глубокое и чистое, самой природой внушенное, врожденное чувство ответственности и верности!

— Послушай, Маша, успокойся и подумай. Неужели ты хочешь все убить? — спросил он. У него пересохло в горле.

— Ты сам убил все, уже давно. Ты убил все во мне очень давно, — повторила она медленно и очень тихо, словно разговаривая сама с собой. Ей было нелегко сказать это, ей вообще было очень нелегко сейчас, но она знала, что должна выдержать холодный и решительный тон, быть твердой и рассудительной, если хочет порвать решительно и бесповоротно, не упустить эту возможность, как упускала ее уже несколько раз.

Она отвернулась, чтобы сдержать навернувшиеся на глаза слезы.

— Маша!

— Оставим разговоры, ладно? — Она судорожно закусила губу, встала, подошла к двери и, открыв ее, позвала:

— Митя! Митя, прошу тебя!

— Ну ладно. Как знаешь, — произнес Буров за ее спиной.

Через час Буров стоял с Василием перед юртой. Маша шла по чистой, белой тундре, до самого горизонта залитой искристым сиянием, шла по гладкому насту, вдоль тропки, проложенной лошадью, к месту, где лежали ее вещи. Над рюкзаком и сумкой торчал шест с красным лоскутом.

Буров смотрел вслед уходящей жене, и ему казалось, что она ступает Непривычно уверенно и легко — как человек, сбросивший с себя непомерный груз, давивший его. И хотя она была уже далеко, у него перед глазами стояло ее лицо, фигура, ив душе он не мог не признать, что ее неожиданное злосчастное решение уйти совсем — это решение сильного человека. Останься она с ним, он был бы рад, он хотел, бы быть с ней, но в то же время понимал, что теперь уже не удержит ее, что отныне бессмысленно чинить ей препятствия. Он неплохо узнал ее за эти годы. Может, потому и возвращался к ней всякий раз, хотел еще и еще попытаться начать жизнь сначала. «А теперь все кончено». Буров вздрогнул от холода.

— Сколько, интересно, градусов? — спросил он.

— Да мороз не больно сильный. Всего семь градусов, — ответил Василий.

Буров держался как ни в чем не бывало, но его вдруг охватила слабость и беспомощность. Машу в стеганой куртке было видно издалека — словно большой желтый одуванчик. «С самолета ее будет хорошо видно», — подумал он.

— Как по-вашему, прилетит самолет? — спросил он.

Василий испытующе взглянул на него.

— На это, Саша, не больно-то надейтесь, — заметил он. — Погода хорошая, сигнальных костров разводить не надо. Самолет сядет, даже если мы оставим там мешок с рыбой или еще что-нибудь и воткнем рядом палку с цветным лоскутом. Пилот захватит груз и отвезет в Ойусардах.

— Вот черт! — вырвалось у Бурова.

Глаза у него были красные, веки воспалились.

— Вы не пойдете за ней? — повернулся к нему Василий.

— Вы ее не знаете, — ответил Буров слабым голосом. — Давайте-ка лучше выпьем. А? — И он ушел в юрту.

Василию не хотелось идти с Буровым. Он следил за Машей до тех пор, пока она не дошла до места, где обычно садился самолет и где Митя положил ее вещи. Да, Митя… Простившись с Машей, он направился к загону и принялся что-то делать; все испытывали неприятное, мучительное чувство.

Василий огляделся по сторонам. Лошади разгребали копытами снег, добираясь до высохшей травы. Здесь паслись оба табуна: кобылы, которых пригнали сюда вчера после гибели вожака, примкнули к табуну, обычно пасшемуся вблизи юрты. Да, оба табуна теперь будут тут всю зиму, подумал Василий, чем сильнее будут морозы, тем ближе станут подходить к юрте табуны. А когда станет совсем трудно, они с Митей начнут подкармливать лошадей. Займутся охотой, будут ставить на ондатр капканы. Можно уже сейчас ставить, раз такая погода. Да, зима нынче пришла уж слишком рано. Неожиданно рано.