Денис Гоголев - Два года ада, или Как выжить в армии

Последний месяц на заставе все жили в ожидании смены. В карауле, неся службу с контрактниками, будучи помощником начальника караула, я получал удовольствие. Смены я стал разводить в два раза меньше, так как все делалось по графику. Контрактники в карауле меня постоянно угощали сгущенкой, которая пропала на ужин в разы. Наряд по караулу для меня стал малиной, особенно когда я заступал с контрактником старшиной Кельбалиевым. Он был молодым, лет на пять-семь старше меня. Он у меня всегда вызывал симпатию среди местных дагестанцев. Я всегда с ним спорил о женских нравах. Так как я жил близко к Москве, то я ему пытался доказать, что женский пол у нас не весь испорченный и не каждая раздвигает ноги. Он, конечно, надо мной потешался, ну и спор нам, конечно, был самим интересен. Где-то я с ним соглашался, где-то, конечно же, нет. Одного уж точно не отнять — уважение к родителям на Кавказе на высшем уровне. Если ты куришь, то при отце ты этого делать не имеешь права, и много других разных примеров, которые достойны уважения, в чем наш русский народ можно упрекнуть. По службе мы много раз вместе с ним пересекались в нарядах, и он меня при возможности брал всегда своим помощником. Но если на заставе я был еще робок и где-то молчал, то через несколько месяцев я уже спорил на равных со старшиной. По моим убеждениям, дорос бы старшина Кельбалиев по офицерской лестнице быстро и далеко, если бы не глупая смерть, о которой напишу позже.

Командировка на заставе подходила к своему завершению. Я не хотел даже думать о ее конце и надеялся, что конец будет еще не скоро. Командиры говорили, что смена будет — может, через неделю, может, через месяц. И все были в ожидании. Я, наверное, больше всех не хотел возвращаться в часть. Странно, конечно, но я не хотел ехать в часть так сильно, как будто я что-то украл там. Я боялся того момента, что Витя Амбал еще не уволится. Я не боялся его кулаков, а боялся, что он меня несправедливо оболжет. Что я, его земляк, все про него рассказал и написал в объяснительной, когда он еще с двумя старослужащими нас жестоко бил. Тут даже слова, наверное, надо написать другие — жестоко нас калечили. За такие дела ему еще должны были дать года два дисциплинарного батальона, а его убрали подальше на заставу, и виноватым он видел не себя, а только меня. Я был виноват в том, что тело у меня было все синее и большая гематома закрывала глаз. И также были виноваты побитые ребята, которые ему попадались пьяному под руку, но он не помнил лица, кого бил, а меня, земляка, хорошо запомнил, даже ни разу не ударив в ту адскую ночь. С этими мыслями я дослуживал на заставе. Нам обещали, что проведенная служба на границе с Чечней будет считаться день за полтора с хорошими денежными командировочными довольствиями. Конечно, новость, что день службы будет идти за полтора, меня очень грела, ведь я пробыл уже на заставе два месяца, а это значило, что на месяц службу я уже скостил, а деньги мне были безразличны. Ни того, ни другого обещания в конечном итоге сделано не было.

Через некоторое время на заставе меня решили из караульного наряда перевести в более сложный — дежурным по роте. Если в карауле я отвечал за чистоту караульного помещения, своевременную смену часовых, проверку часовых и другие мелочи, то как дежурный по роте я должен выполнять большой комплекс обязанностей. В большой палатке с двухъярусными кроватями я должен был отвечать за весь арсенал оружия, за распорядок дня в роте, за тепло, растапливая буржуйку дровами, ведь уже был ноябрь, и за многое другое. Конечно, мне льстило, что мне командир роты стал доверять самое святое, но наряд по роте выматывал по полной. В карауле ребят стали выпускать без верхней теплой одежды, так как очень много солдат стало на посту спать и командир решил отправлять на пост без бушлатов. Ночная температура приближалась к нулю. Я сочувствовал ребятам, когда их видел, как они шли на свои посты с содроганием. Сейчас я понимаю, что скорее это было одно из правильных решений. Прийти на боевой пост и спать — это преступление. Мало того, что нас было около пятидесяти человек, но он же еще охранял границу республики Дагестан. Обидно было солдатам, которые страдали из-за разных залетчиков и мерзли, отжимаясь в окопах, чтобы совсем не задубеть. Конечно, справедливей было спящих на посту залетчиков оставлять без бушлатов. Наказывать всех, может, было и не правильно, если не придерживаться правила «один за всех, и все за одного».

Для меня наряд в караул стал редкостью, больше по каким-то форс-мажорным обстоятельствам я туда заступал. На последнем моем наряде по караулу по рации вызывают подмогу. Часовой у своего поста слышит какие-то шорохи. Внятного ответа я не получил. Начальник караула спал, и я решил его не будить, так как за старшего остался я. Я взял несколько бойцов, и по окопам мы побежали на пост, где сообщили про шорохи. Прибежав на пост, часовой уже усмехался, что это была лошадь, которая ходила от нас в десяти метрах. Я ему говорю, что по рации почему не сообщил, что это была лошадь. «Да я ее увидел только тогда, когда она к окопу подошла». Этот солдат, скорее всего, и боевика так же подпустил бы, и боевик его еще пристрелил бы с таким подходом. Я ему, конечно, сказал, что он дебил и отпуск он свой профукал. Я представлял себя на его месте и долго сожалел, что я не на его посту. По-любому после команды «стой! Кто идет?», «стой! Стрелять буду!» он должен сделать первый выстрел вверх, а далее на поражение убивать это черное пятно, которое шевелилось. Может быть, лошадь после выстрела вверх и сама убежала, а часовой ждал столько времени и разглядывал, кто там ходит, но хорошо, ума хватило по рации сообщить. В свою копилку часовой мог занести такой большой бонус, что вся часть его хвалила бы как героя, и отпустили бы его в отпуск. Мне было жалко такого шанса, которого больше не будет, а часовой его не использовал.

Служба наша на заставе подходила к концу, и наша рота сидела на чемоданах. Со дня на день должна была приехать смена. Я радовался каждому здесь проведенному последнему дню. Итог службы на заставе у меня получился скомканный. С одной стороны, старослужащие сержанты меня как молодого сержанта уважали. Я все приказы выполнял ответственно, но, конечно, не все зависело от меня. Больше половины солдат меня не любили. Все были моего призыва, кроме трех старослужащих рядовых, и, конечно, никому не нравилось, что какой-то приехал сержант из учебки и указывает им. Мне тоже было неловко просить, чтобы убирали территорию. На разных уборках я как дурак ходил и делал вид перед старослужащими сержантами, что все у меня под контролем. Солдатам своего призыва говорил, зачем им лишние проблемы: «Ты убирайся, а я с тобой пообщаюсь». Мне не хотелось никого никогда злить. Это мой призыв, и я в этой роте совсем недавно, в отличие от них. По-плохому они могли просто на меня забивать. Старослужащие сержанты мне как таковую поддержку не дали и при первой возможности мне напоминали, кто я есть. Что я такой же дух для них, как и все. Конечно, спасибо большое надо было сказать нашему бывшему командиру роты старшему лейтенанту Абдулфатахову, который меня не бросил, как сержанта. А ведь на заставу требовались трое рядовых на замену трем заболевшим и отбывшим в расположение части. На заставе не хватало рядовых, чтобы рыть окопы, нести службу в карауле часовыми. Старшина Агабала привез меня с усмешкой, что я не потяну командовать. И командир у меня спросил, потяну ли я сержантскую должность — ходить помощником начальника караула. Я, конечно, ответил положительно. Только командир сказал: «Не подведи. Ты теперь командир», — и поставил всех сержантов в известность с наказом, чтобы они мне помогали. Я, конечно, этому итогу удивился, что командир меня не стал чмырить, а поставил на сержантскую должность, за что я ему был благодарен. И с большим разочарованием я провожал его в душе, когда его переводили на повышение должности. С ним я и вся наша третья рота пересекались уже в части, и он нашу роту очень любил, ведь это была его родная рота, когда он был уже заместителем командира батальона, а далее уже комбатом.