Денис Гоголев - Два года ада, или Как выжить в армии

Ребра мои уже практически зажили, и уже сильных проблем мне не доставляли. Ближе к концу службы на заставе у меня вспыхнули два сильных конфликта со своими сослуживцами. Каждый был недоволен моими действиями по службе. Они считали, что я такой же, как они, и должен был от них не отделяться, тоже выполнять разную уборку и т. д. На одного у меня был аргумент — это он написал на Ару анонимку, и мы ему все были благодарны, но при своей защите все средства хороши, и я ему это напоминал, что он стукач. Аргумент был хороший, тем более он меня злостно ненавидел. Его бесило, что я такой же, как они, только со званием младший сержант, приехавший с учебки, и гну здесь пальца. Они служили в ней со дня прибытия молодыми практически уже год, а я только три месяца в третьей роте. Второй рядовой был борзее и говорил разные обидные слова: «Ты урод, я тебе морду разобью по возможности». Терпел я разные оскорбления долго, и никак я с ним не решался завязать драку. Он меня был выше и здоровее по фамилии Шпицин. Но у меня уже появился товарищ Рифат, с которым мы договорились, что я подойду к Шпицину, нанесу несколько ударов по лицу, а Рифат дальше его будет добивать.

После ужина на мытье котелков я собрался с мужеством. Мне было нестрашно получить по морде или где-то подраться со старослужащим. Было страшно, что если Шпицин моего призыва набьет мне морду, то это вызовет общественный резонанс, и уважение я потеряю, которого и так сильно не было у своих. Кулачный бой — это по-любому синяки, а их обязательно увидят после драки все, и попадет мне сразу от старослужащих сержантов и командиров. Собравшись со всеми этими мыслями и решив, будь что будет, я в грубой форме позвал

Шпицина, крикнув: «Иди сюда, урод». Шиицин, конечно, опешил от такой моей наглости и направился ко мне со своим котелком, крича: «Ты кого уродом назвал?». Я ему бью в морду, и его отбрасывает назад. Шпицин ставит котелок на землю и зло направляется ко мне с кулаками. Я бью поочередно ему в лицо правой и левой рукой. Последний, третий удар правой, и Шпицин падает на землю. Далее подошел Рифат, и уже лежачего начал пинать ногами. Несколько секунд он лежал неподвижно. Очухавшись, Шпицин поднял голову с земли и возмутился, что его бьет Рифат. Он кое-как встал, что-то пробурчав себе под нос, и куда-то удалился.

Через час знала уже вся застава. У Шпицина вылезла на всю левую щеку гематома. Я его не видел, но ко мне все подходили и, удивляясь, говорили, мол, как можно было так Шпицина отделать. Старослужащие сержанты меня за это не тронули, только смеялись, что очень красив был рядовой Шпицин. Когда я его увидел, то я не мог поверить, что от моих ударов можно было так пострадать. Я дрался за свою жизнь не один раз, но такое лицо с раздутой левой стороной я никогда не видел. Когда избивал нас молодых сержантов на КМБ Витя Амбал со своими дружками, то таких красавцев даже у нас не было, если только не считать меня с гематомой на глазу.

На следующее утро меня вызвал к себе командир роты. Я объяснил командиру, как все было — что он на меня забивал и посылал куда подальше, а я этого унижения терпеть уже не мог в свой адрес. На удивление, мне командир роты сказал, что от меня этого он никак не ожидал: «Ты молодец, и все правильно сделал, я тебя, молодого сержанта, зауважал. Сержант должен быть сержантом, а не тряпкой. Проблема только одна теперь — если кто-то приедет из проверки, то нам придется прятать его лицо. Теперь его нельзя никому показывать, и надо молить бога, чтобы у него зажило до приезда в часть».

Я вышел от командира роты довольным. Мало было хороших и позитивных моментов в моей службе. По-человечески мне было жалко Шпицина, но я считал, что он получил за дело, что он это заслужил. Авторитет мой и уважение сильно поднялись. Конечно, авторитет поднялся в большей степени из-за того, что у Шпицина было сильно распухшее лицо, и кто не видел всей этой драки, подумали, что я его жестоко избивал. И если у него вылез бы маленький синячок, то такого шума не было бы точно. Я, конечно, умел драться, но в основном выигрывал в драках за счет борцовских приемов. Например, взять за одежду или за шею, сделав подножку, повалить соперника. С боксом и поставленным ударом у меня всегда возникали проблемы, и я этим никогда индивидуально не занимался. Шпицину я, видимо, удачно попал несколько раз в одно и то же место. Шпицин меня стал после этого побаиваться, и в процессе службы я на него имел сильное влияние. Я чувствовал после этой драки себя героем. Большие унижения для меня в принципе были закончены. Уважали в армии, как правило, сильных, которые зарабатывали авторитет драками. Я был не из тех людей, кто без дела мог до кого-нибудь докопаться. Я если дрался, то, значит, меня сильно выводили. Я мог проглотить все что угодно, но когда приходила грань, то я становился неуправляемым.

После этой драки со Шпициным прошла неделя, когда приехала за нами смена. Оставалось последнюю ночь провести на заставе. Все были на чемоданах, и командиры с контрактниками пили вино по отбытию. Старослужащие сержанты тоже забили на службу и, как на крайнего молодого сержанта, всю службу и обязанности сбросили на меня. Я всю ночь разводил на посты в карауле часовых. Так как была толпа народу в караульном помещении, я брал с собой Рифата ходить на проверку. Рифату это дело нравилось, особенно когда он увидел спящего часового. Рифат бесился и бил в окопе часового. Ему сразу вспоминались косяки, что из-за этого солдата и еще нескольких всех отправляли на пост без бушлатов, и в ноябре все из-за этих козлов мерзли. В последний день все несли службу в бушлатах, и Рифата земляк из Башкирии пригрелся опять и уснул. Рифат долбил своего земляка, а я даже слова не сказал. Он получал за дело, и у него этот залет был не первым. Последняя ночь для меня длилась долго, может быть, из-за того, что всю ночную службу взвалили на меня, и мне не удалось поспать. Утром мы разбрелись по машинам уезжать в свою родную часть. Для кого-то это была родная часть, и многие моего призыва радовались, что наконец там появятся духи, и все в предвкушении уже чесали руки. Целый год мой призыв в третьей роте летал вместо положенных шести месяцев. Я, наверное, был одним из самых несчастных, который не хотел уезжать, но деваться было некуда. Я подсчитывал по-разному, уволился ли спецназовец Витя Амбал или еще нет.

Ехал я в машине «Урал», где меня посадили старшим с несколькими солдатами охранять военное имущество. Со мной также посадили солдата Войнова, который меня ненавидел. Когда мы ехали в часть, то он мне все угрожал, что меня там зачмырят и у него там осталось много земляков. На меня давило моральное напряжение, и я понимал, что возвращаюсь в адскую часть. Я вида никому не показывал и на выпады Войнова находил аргументы. Ара, которого он сдал на заставе, тоже возвращался в часть, так как все роты нашего батальона уезжали с заставы, их меняли другие части. Ара не знал, кто на него настучал, и процентов на двадцать он мог думать на меня. До моего приезда у него было все нормально, а после моего, когда он меня жестоко избивал в караульном помещении, пытаясь заставить отжиматься, по стечению обстоятельств его перевели на другую заставу. Стрелки падали на меня, но самое главное, что знала практически вся застава, что Войнов подкинул анонимку командиру роты, и Аре кто-нибудь все равно расскажет, кто стукач. Солдат Войнов мне был неприятен, как и многим ребятам. Драться с ним было опасно, и это не Шпицин, который про меня ничего не сказал. Лицо у Шпицина за неделю еще не зажило, и ему сказали говорить про якобы больной зуб, что распухло из-за зуба. От Войнова можно было ждать любую пакость, и для меня до сих пор осталась загадкой, как Войнов сразу по приезду в часть стал писарем командира бригады, а через некоторое время он получает звание младший сержант, за которое я в сержантской учебке умирал. Видимо, очень хорошо писал бумаги.