Камен Калчев - Генеральная проверка

— Надо уходить, иначе нас перебьют, — сказала я доктору Илиеву.

— Нам некуда уходить. Здесь безопаснее…

В госпиталь ворвались офицеры. Я убежала и спряталась. Начались страшные дни и ночи массовых убийств. Зверски был убит и доктор Илиев, его расстреляли на берегу Огосты…»

А в это время Гаврил Генов уже скакал на коне в Соточино, чтобы проститься с матерью, перед тем как отправиться в путь лесистыми крутыми тропами Чипровских отрогов Балканских гор. Длинные вереницы людей, с винтовками и сумками за плечами, с непокрытыми головами, босые, с израненными ногами и измученными душами, едва тащились по каменистым склонам — от вершины Ком до Миджура, где высоко на скалах горели сигнальные костры, зажженные по распоряжению повстанческого командования.

Дул западный ветер, относивший в сторону грохот и дым, но стоило ему затихнуть лишь на время, как канонада снова начинала сотрясать весь этот измученный край.

Сейчас у Гаврила Генова не было иной заботы, кроме одной: как уберечь повстанческую армию, вывести бойцов на спасительную дорогу, вдохнуть в них силы для нового похода, который ожидал их завтра.

Сражение было проиграно, но победа еще не утрачена окончательно. Он пытался проанализировать происшедшее, чтобы составить уравнение, которое в итоге давало бы победный показатель, но все никак не мог привести в порядок свои путаные мысли. Пережитое в огненном смерче пяти дней не освобождало его от ответственности. Он должен был найти опорные точки, чтобы продолжать идти вперед, и не мог.

Генов смотрел на равнину, пыльную дорогу, сгоревшую стерню, неубранную кукурузу и спрашивал сам себя: «Могли бы события развернуться иначе?» Конечно! Все могло бы произойти по-иному. Но если бы он не был уверен в победе, он не встал бы во главе этой армии. В чем же тогда дело? Где корень зла? Где начало поражения, в чем причины неудач и свалившегося на них несчастья?

На Церовской дороге он догнал Белимелский отряд, который отходил с поля боя, спеша к границе, и присоединился к нему. Поговорил с командирами Тодором Атанасовым и Костой Ивановым, посоветовал им поспешить. Потом снова остался наедине с самим собой, со своей болью, которая так и не отпустила его до конца жизни.

Сейчас ему только тридцать один год. Впереди долгий путь, полный испытаний. В Соточино его ожидала старая мать. В селе Выршец — жена, учительница Иванка Иванчева, с малышом на руках. Ждали его и братья, отец, товарищи, разбросанные по лесам и полям этой земли, которая вскормила его.

Ему не хотелось вспоминать далекие времена. Конечно, жаль что жизнь начинается с поражения. Нужно найти опорную точку, уйти от этого проклятого «Vae victis» [25] Горе побежденным (лат.) . . Эта формула была придумана не для коммунистов. Не к ним она относилась. Из поражения должно родиться торжество завтрашнего дня. Этому его учила жизнь. И он, несмотря на неутихавшую в душе боль, до мельчайших подробностей перебирал в памяти события последних дней.

В этом разгроме многие допустили ошибки. Но можно ли обвинять народ? Ему вспомнилась грустная история четы Ботева, бездушно встреченного этими же самыми врачанцами… Вспомнился и Кутловский бунт с единственным лозунгом: «Хотим, чтобы русский царь управлял нами!» Виновен ли в этом народ? Еще в 90-х годах сюда, в эти голодные и невежественные бялослатинские села был выслан Благоев. Вслед за ним в эти захолустные места двинулись интернированные учителя, чтобы пробудить здесь спящих и посеять семена социализма. Они были представителями народа. Бедный, невежественный, голодный народ нельзя винить в поражении. Виноват ты, возглавивший этот народ. Держись за него. Вот это и есть твоя опорная точка.

Или ты хочешь еще уроков?

Казармы, трубы, солдатская форма, строй, побои! Не было ли это для него, для народа, школой? «Бойся бога, почитай царя». Не это ли вдалбливали ему и в училище, и в казарме? С фашистами сражались, а от войск избежали. Напугала их военная форма, не могли никак привыкнуть, что солдаты такие же люди, как и они.

А оружие они могли достать и сами. Никогда и нигде еще не было так, чтобы восстание начинали хорошо экипированные и вооруженные революционные отряды. На то оно и восстание, чтобы обезоружить классового врага, вырвать из его рук винтовку, оружие, саблю и пулемет, взять порох из его пороховниц. Вот это и есть восстание. Врачанцы не понимали этого. И в Ломе упустили этот момент, да и мало ли еще где… Упустила его и София, и все из-за этого «проклятого социал-демократического колебания», парализовавшего силы во многих округах страны.

Генов понимал, что еще совсем недавно победа была близка. Но они проиграли. Он стал свидетелем разгрома, и сейчас пытался найти точку опоры, Он должен был ее найти.

Ему вспомнился последний разговор с Коларовым и Димитровым, их решение сохранить революционное ядро, спасти людей, сделать это во чтобы то ни стало, потому что предстояли новые битвы. Да они, в сущности, начались уже сейчас. Здесь или там, но они должны были начаться. В этом и коренилась причина его тревоги. Уходя отсюда, они в то же самое время в своих помыслах как бы оставались здесь, на этой земле, где родились, где выросли и где им суждено умереть.

Тревожные мысли не покидали его ни на минуту. Он пришпоривал коня, догонял отряд, отставал и опять скакал рысью вслед за ним.

Когда они приблизились к Церовене, он сказал своим товарищам, что заедет ненадолго в Соточино, чтобы повидаться с матерью. Никто ему не возразил. Он повернул коня и вброд перешел реку на том же самом месте, где проехали Димитров и Коларов на фаэтоне, выбрался на другой берег и рысью поскакал по проселку на Соточино. В селе стояла мертвая тишина. Кое-где в маленьких окошках домов слабо мерцал свет свечей и керосиновых коптилок. Ярко светила луна, освещая черную дорогу, по которой тянулась цепочка бойцов.

Не слезая с коня, Гаврил постучал в калитку. Громко назвал свое имя. На пороге в дверном проеме появилась высокая старая женщина, одетая в черное. В руке она держала керосиновую коптилку, тотчас погасшую от порыва ветра. Женщина осталась неподвижно стоять, держа погасшую лампу, не сводя взгляда со своего сына, сидевшего верхом на коне.

— Оставь коня, — сказала она ему, — привяжи его у ворот!

— Нет времени, мама.

— Тогда слезь, простимся.

Она говорила медленно, хрипловатым, похожим на мужской, голосом. Он уступил. Этот голос всегда его покорял, всегда заставлял слушаться. Он соскочил с коня, бросил поводья на кол около ворот и вошел в дом.

— Ты одна, мама?

— Одна.

— Крысте не появлялся?

— Нет.

— Если появится, скажи ему, чтобы уходил.

— Скажу. А ты бежишь? — с укором в голосе сказала она.