Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

В «Энивэе» сидел Ося Чурбаков.

Настоящее имя, этническая принадлежность, вероисповедание, возраст и пол Оси — были загадкой для всей русской общины. Осины рассказы о себе — содержали информацию туманную и невероятную. Считалось, что родился он в Англии в семье шпиона, но какой страны — неизвестно. Говорили что-то странное типа — Румынии или Албании… Некоторые москвичи помнили Осю в качестве золотого московского мальчика. Усы у него точно росли — но это не являлось доказательством того, что он мужчина — голос его тонкий и визгливый — как раз доказывал обратное. Евреев он не любил, но деньги зарабатывал, вот уже двадцать лет ведя в газете «Новое Русское Слово» рубрику: «Протяни руку брату!» — писал статьи для Хеаса по сбору благотворительных средств, (в общем, вполне трогательно участвовал, как мог, в раздаче одеял). На вид ему было в ту пору лет пятьдесят пять, но в его рассказах о себе часто мелькала странная фраза: «Помню, лежим мы в окопах…». В каких на хрен окопах? Непонятно… Может в Африке? Иностранный легион? Некоторые считали, что Ося — англичанин. (Это считали самые глупые и доверчивые). Другие сходились на том, что Ося обыкновенный еврей, продолжающий семейный бизнес, то есть, работающий шпионом, как и его отец. В общем, — очередная легенда Русского Нью-Йорка — эдакая истеричная полубаба с толстым задом, туманно намекающая на военно-героическое прошлое. Меня Ося терпеть не мог — неизвестно за что. Он был когда- то влюблен в мою маму — красавицу — не хуже Ирки, но мама его отвергла. Я тут во всех случаях была не причем.

Чурбаков сидел за столиком с каким-то незнакомым мужиком, был весел и, не проявив обычной ненависти, даже предложил мне с ними выпить. Я решила, что все это хороший знак, развеселилась, несла какую-то веселую хренотень и смешила их обоих. Неожиданно мужик (его звали Андрей) сказал:

— ЭТА — лучше всех. Однозначно. Из всего, что ты мне показывал — эта самая лучшая. И все выйдет. Спасибо, что привел меня сюда.

— Вот именно, а ты еще упирался. Хотя я бы на твоем месте посидел еще. Юля все-таки ИЗВЕСТНАЯ ГОРОДСКАЯ СУМАСШЕДШАЯ.

Ося все же не удержался и сказал мне гадость! Да еще и при Андрее, которому я явно понравилась. Я встала:

— Все, ребята, я пошла на хрен и там подожду, пока вы подойдете!

На углу Второй и Второй Андрей меня догнал и мы как то сразу — без предисловий начали целоваться. Ну, так бывает иногда, когда уж очень давно никого не было, и нет сил на разговоры. Потом он опять сказал, что я — лучше всех, и кажется, ему крупно повезло. Мы еще немножко поцеловались на улице, а потом он сказал, что живет рядом и можно пойти к нему и у него дома есть курнуть немного.

Мы пошли. По дороге он спросил, останусь ли я ночевать?

— Конешно, я могу остаться, но только если ты думаешь со мной трахнуться, то знай, что ничего не выйдет.

(Кажется, мне впервые в жизни пришлось произнести такие слова, достойные Поистине Порядочной Женщины).

— А я думал, что понравился тебе. Ты то мне зверски понравилась.

— Да нет, не из-за меня. Просто НЕ ВЫЙДЕТ. СО МНОЙ ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ…

— Ист-инфекшн ? Ну не эйтс же у тебя?

— Не со здоровьем! Меня бесы крутят. Мелкие…

— Мелкие все таки лучше крупных. А с брильянтами наоборот почему-то… ну давай рассказывай, чего происходит.

Шли мы минут десять, и я успела вполне подробно изложить всю историю с Ярмолой и всю историю с Колей. Конешно, он их обоих хорошо знал! По тем — лимоновским донашим временам.

— Ярмола — старый хрен! Рюмин — старый мудила! Ну ты даешь! Вот дурища то! Ах ты — глупое чучело… Хули ж ты ходишь к разным козлам?

У него был точно такой же слэнг, как у Ярмолы и Коли. К этому времени мы уже перешли границу Ист-Вилледжа с более респектабельным Вест-Вилледжем, поднялись на 25 этаж хорошего дома и вошли в квартиру. В гостинной ОПЯТЬ стояла ТОЧНО ТАКАЯ ЖЕ мебель. И ТОЧНО ТАКАЯ ЖЕ лапма! МЕЛКИЕ БЕСЫ ЯЗВИТЕЛЬНО ЗАХОХОТАЛИ И ПРИГОТОВИЛИСЬ К ПРЫЖКУ.

— Ничего не выйдет… дурища! Я не Ярмола и не Рюмин! Ты мне охуенно нравишься, понимаешь. ВСЕ у нас с тобой выйдет. Хочешь, хоть все тут разгроми. Вот тебе эта гребаная лампа, вот — эта гребаная раковина. Засовывай свои ноги, куда хочешь, бей, круши! Мне по фигу. Ты — самая лучшая, и я клянусь, что мы сейчас покурим с тобой траву, а потом ляжем в койку и все получиться, как твоим козлам и не снилось!

Все это звучало замечательно, я успокоилась. Андрей достал кальян — какой то специальный — навороченный и начался привычно нью-йоркский предлюбовный ритуал.

Я иногда годами не курю траву, так же как годами обхожусь без кино, но ничего против использования изредка и того и другого не имею. Хотя ни по траве, ни по кино никогда не скучаю. В общем, оба эти явления могут доставить мне радость своим присутствием, но никогда — не причиняют тоску и боль своим отсутствием, в то время как отними у меня книги или кабацкое хмельное веселье — я буду сильно горевать.

Кальян закурился, конопля — «Божья шалость» запахла сразу отовсюду, мы опять целовались, и я успела подумать, что вот вся эта хрень с бесами кончилась, и вообще все это мне показалось, а потом я уже и думать ничего не хотела, а только чувствовала его губы и руки везде-везде, и его запах, очень резкий — запах возбужденного зверя.

У молодых народов это проявляется сильнее, чем у древних — потому что они меньше прошли по дороге от животного к ангелу. Этот запах с непривычки пугает, но ничего в нем плохого нет, и он бесследно исчезает, когда наступает «пост коитус тристиа». Тогда любой человек уже просто пахнет сам собою — своею душой, после тридцати, каждый уж пахнет душой через все поры. Вот такой портрет Дориана Грея. Через запах можно узнать о человеке — хороший он или плохой.

Я — всегда пахну мятным молоком — ну которым в детстве лечат кашель. Володя Рекшан — лимоном (и кто бы мог подумать — такой нордический мужественный человек), Захар Михалыч — тревогой и мирской суетой, а Хвост — сухой стружкой и мокрым птенцом. Недавно мне довелось прыгнуть в оркестровую яму, на концерте «Аукцыона» — лето, танцующие полуголые детки — это был настоящий суп из запаха — наверное, о таком и мечтал Гренуй — запах счастливого благодатного язычества. Потому что это была паства «Аукциона».

Чем пахнут плохие люди — я не могу сказать — никогда не приходиться к ним подходить и их нюхать.

Но вот этот запах — совсем другая история — от него страшно и сразу чувствуешь себя ведьмой на Лысой горе, закрываешь глаза и думаешь что это волк или козел. Не какой-нибудь там СЕРЕНЬКИЙ ВОЛЧЕК, который тебя схватит за бочек, или СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК, который жил-был у тебя — бабушки, а НАСТОЯЩИЙ — ГОЛЫЙ ВОЛГЛЫЙ КОЗЛО-ВОЛК ИЗ ВАЛЬПУРГИЕВОЙ НОЧИ, из Брюсова, Белого, Кузьминского, Тиля Уленшпигеля, Испанского сапога, Маски голода, Капризов Гойи и прочего замечательного УЖАСА.