Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

И вот просыпаюсь я однажды утром, Мочалка уже на работу ушел, а у меня прямо на спинке дивана сидит этот его котище — страшный — сил нет! Скалиться и глазами сверкает. А я понимаю, что если его не унести в ванную и не запереть, то начнется чихание, кашель и весь этот ужас. Надо его как-то прогнать и в ванну загнать. А я — боюсь — потому что если его схватить — он будет царапаться. Лежу, смотрю на него. И он на меня смотрит. И вдруг в моем экзальтированном мозгу рождается страшная догадка

— НИКАКОЙ ЭТО НЕ КОТ. А….. ЯСНО КТО.

И вот как только я так подумала, то сразу его бояться перестала, ну то есть, я так испугалась, что немедленно вскочила, схватила его в охапку, отнесла в ванную и заперла там. Потому что я подумала:

— Знаешь что? Это если ты — кот, то я боюсь, что ты начнешь царапаться, а если ты… вот тут уж мне совершенно все равно — поцарапаешь ты меня или нет, потому что тебя надо победить — ну хотя бы из страха.

Вторая встреча — не знаю можно ли назвать ее встречей… эта очень неприличная история, я даже не уверена — если вы, например, читаете эту книгу детям перед сном — не лучше ли эту историю пропустить. У детей могут возникнуть разные странные идеи. Говорят, что когда-то негласным распоряжением «есть мнение…» — во всех детских садах сняли портреты маленького Ильича — потому что некоторые дети считали, что, революцию сделал вот этот мальчик их возраста, и это могло привести к возникновению у них разных странных идей. В данном случае — дети тоже могут что-нибудь неверно понять. Не говоря уж о бабушках. Мне много раз говорили «Не рассказывай это никогда и никому!». Нет, расскажу.

Мочалка молился все больше и больше, но дух его слабел — я все-таки очень ему нравилась. Трезвый он еще как-то держался, а в пьяном виде — ему было совсем трудно. Тут нужно опять лирически отступить и пересказать самую чудесную из всех Мочалкиных историй — про смерть председателя.

Смерть председателя.

Там было про каких-то важных шишек из Москвы, у которых было такое развлечение — они ездили к одному своему знакомому на конзавод. Он кем-то работал на конзаводе. Конюхом, наверное — нет, вспомнила — КОНОВОДОМ! В общем, они приезжали к нему и садились там, прямо на конзаводе, бухать. И вот однажды им захотелось поглядеть, как трахаются кони — это ведь здорово, когда кони трахаются. А с ними пил председатель — Тихон Петрович. Вот привели коней, а конь — породистый и он сам в кобылу залазить не может. Тогда эти ответственные работники и говорят:

— Ну-ка, Тихон Петрович, помоги ему.

Председатель встает. Все они пьяные уже в стельку, и одет он в исподнее — штаны и длинную рубаху. На груди у него (даром, что председатель — коммунист) — нательный крест на гайтане — это такой кожаный шнурок. И вот берет он коня и начинает вставлять его в кобылу, вставляет и случайно конский хрен продевает сквозь этот самый гайтан, и в тот момент, когда конь вошел и — пошла у них трах коромыслом, люди видят — Тихон Петрович задергался, как сумасшедший на своем шнурке, как на удавке и через несколько секунд — помер. Удушился. Никто ничего сделать и не успел.

Вот такая история и странным образом она переплетается с той, которая случилась со мной. С появлением в моей жизни Мочалки, мелкие бесы невероятно активизировались — ведь им не с кем так весело не играется, как вот с такими, которые исступленно молятся — вспомните, «Вий» например. Мочалка был для них — настоящий праздник.

И вот однажды, выпив лишнего, он полностью не выдержал и поплыл. В мою сторону. Начал меня обнимать, целовать… ну опять дело было на мази — и я даже с интересом ждала — чего ж в этот то раз случится… но ТАКОГО — уж никак не предполагала.

Мочалка решил меня, как следует приласкать, наклонился над моими чреслами… а на груди у него все на том же гайтане висел крест. Он, шатаясь от пьянства, наклонился надо мной совсем низко, раздвинул мои колени… и вдруг я почувствовала, что внутри у меня что-то твердое и острое! Я испугалась и захлопнула колени, и тут голова Мочалки дернулась… ужас какой! Я поняла, что это захлопнулось у меня внутри. В общем, тут уж я совсем расстроилась, заплакала и велела ему уходить немедленно в другую комнату.

Он довольно быстро уснул, да и вообще по пьяной лавочке не придал этому событию особого значения, а я все лежала и думала:

К чему бы это? Коты на диванах… кресты в… что все это значит?

У меня никогда не бывает долгого стояния в раздумье перед камнем «Налево пойдешь… Направо пойдешь…» — если внимательно поглядеть на эти дорожки — всегда заметишь, что на одной из них валяется, ну, например твой детский ботиночек или что-нибудь в таком духе и ясно, что идти надо туда и только туда.

В общем, я решила креститься, но только, как-нибудь минуя именно ту церковь и того батюшку, которые были так милы моему сердцу. Там нужно было заниматься Православием, и все крещеные русские евреи страдали повышенной экзальтацией. Они полностью ощущали себя теми — первыми христианами, которых вот сейчас схватят и выпустят на манеж с дикими зверями, или начнут колесовать. А их вместо этого всего лишь отлучали от повышенной пайки — делов-то! Кроме того, многие из них произносили с надрывом:

«Я, как христианин!…» — а это звучит, таким уж кундеровским кичем — ну, невозможно себе представить, Иисуса, который так говорит. А зато легко себе представить Великого Инквизитора — он завинчивает испанский сапожок и повторяет: «Я как христианин, обязан…».

Поэтому я пошла в Русскую зарубежную церковь, где меня никто не знал. По блату. Блат был Жорка-Конокрад — молодой расстрига (тоже наследство Кузьминского), выгнанный из семинарии за соблазнение казенных сирот. Это был мой крестный отец. Он сильно прилепился к Русской Зарубежной и устроил мне там по дружбе — чтоб можно было не заниматься. Крестную мать я выбрала по красоте — высокую украинскую девушку Олю, лицом она была вылитая старинная икона. При этом она была некрещеная и дико агрессивная — пошла однажды со мной в мою церковь на исповедь и потом долго возмущалась, что батюшка не велел ей жить с чужим мужем — утверждая, что это грех.

— Наглость, какая! Сам бы попробовал жить один как перст в этой подлой Америке!

Батюшка был очень старый дедушка — отец Дмитрий. Он выдал мне длинную белую рубаху и велел лечь в ванну — настоящую, большую старую ванну, которая стояла в крестильной комнате. Прямо в рубахе. Потом он окунул меня туда с головой — на секунду. И читал всякие молитвы. Еще водил моих крестных родителей вокруг ванны кругами. Там в этой Русской зарубежной все было очень капитально и вообще как положено. Но зато бабки отличались такой злобностью, что однажды мне даже пришлось сказать одной из них строгим голосом, что я, собственно говоря, пришла в гости вовсе не к ней. Все равно я иногда туда заходила — только там была наша главная питерская Бедная девушка — Ксения Блаженная. В Московскую церковь я тоже приходила — на Рождество — там был огромный зал и пел настоящий хор, и все-все наши разбойники, блудницы и мытари собирались в этот день — торжественные и нарядные. Работницы топлессов надевали белые платочки, а бандюги — черные рубашечки. И все мирились — ну кто-кого недострелял. Но стоять там среди этих Бедных девушек было так хорошо. Вообще — в любой церкви хорошо.