Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

Потому что на самом деле вышло вот что:

ЕВРЕИ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, ОСТАЛИСЬ

Там, в России. Прикрытые Россией. Спрятанные от Гитлера.

Дети местечек — наши бабушки и дедушки.

Бабушки — кто в блокаде, кто в эвакуации — распускали над своими носатыми птенцами посиневшие куриные крылья.

Дедушки — почти все воевали. Но это тоже был шанс на жизнь.

Мои, оба вытянули счастливый билет.

Дедушке столяру еще в финскую влетела в голову такая пуля, что сначала его год держали в госпитале, а потом отправили на военный завод, на фронт больше было нельзя — он стал глухим на одно ухо. Тот дед был — ПЕХОТА. Пехота — это часть населения, которая всегда по фигу всем остальным. Шанс ее — невелик. И повыбивало русскую пехоту в ту войну, наверное, так же, как европейских евреев — на 80%.

А второй — военкор, которые « с лейкой и с блокнотом, а то и с пулеметом первыми врывались в города» — он воевал до конца и по большей части —

с пулеметом. Этот дед был отчаянно храбрый, но все же шанс выжить у него — военкора был чуть больше, чем у пехоты.

Но зато именно ему и светил верный шанс сгинуть в СВОИХ-НАШИХ лагерях.

У столярного дедушки — ЭТОТ шанс был меньше.

Он однажды получил партбилет году в двадцать четвертом, но вскоре его потерял, и бабушка уговорила его не пытаться его восстановить и никому не рассказывать, о том, что был в партии.

В двадцать четвертом еще многим казалось, что и революция, и партия, и власть — еврейские. Но — не моей бабушке. Она считала, что еврейской власти НЕ БЫВАЕТ, и порядошному еврею надо держаться подальше от любой власти…

Дед был столяр краснодеревщик и всю жизнь провел в реставрационных мастерских Русского музея.

Наверное, он и был первый художник в нашем роду.

А первый писатель — тот второй революционный дедушка.

В тридцать седьмом он был редактором главной газеты Красноярского края. Тогда он убежал в первый раз. Ночью, за час до того как за ним пришли. Убежал в Москву к брату, за справедливостью. Справедливость по поводу, отдельно взятого, явившегося из невнятной местности «величиной с шестнадцать Франций», дедушки — восторжествовала. (Остальные братья и сестры в ту пору жили в Москве — их всех повязали).

А в сорок седьмом он второй раз убежал — уже из Питера, из «Вечерки» — штурманом в Мурманск на селедошный флот.

Окажись пуля первого деда не умница, а, как положено, дура — отец все равно бы жил — он к началу войны уже родился. Но если бы другого деда забрали тогда, в Красноярском крае — мать моя могла бы запросто сгинуть в детдоме для детей врагов народа.

Так что я живу на этом свете, благодаря могучему инстинкту самосохранения революционного дедушки.

Живу — ОСТАТКОМ, ошметком ашкеназского племени и ощущаю себя — отвечающей ЗА ВСЕХ.

За тех, у кого этот инстинкт вовремя не сработал.

Но выходит, что не сработал почти у всех — там в Европе.

Не одна я спрашиваю — отчего так случилось?

Это не могло случиться само собой. Все они ушли, потому что им нужно было УЙТИ.

А нам — нужно было остаться.

Многие, которые из евреев, выжили и в СВОЕЙ-НАШЕЙ мясорубке. Взять хотя бы секцию переводчиков. В разоблачительных статьях сорок седьмого года неоднократно указывалось, что подлые «космополиты» ОКОПАЛИСЬ именно там.

И этот ОКОП действительно помог, в отличие от другого — детской литературы, в которой, по наивности, тоже ОКОПАЛИСЬ многие, в том числе и несчастные обэриуты. В детском окопе удалось создать великую школу детской литературы, (так же как в переводном — продолжить великую школу перевода), но выжить — не удалось. Сталин заметил, что эти ребята ПОРТЯТ ДЕТОК, а это все равно, что, в прежние времена, девок портить — грех, караемый смертью.

И вместо реквиема — ДЕТСКИМ поэтам, ДЕТСКАЯ песенка Вероники Долиной:

Их вывели во двор поодиночке,

И не было с тех пор от них ни строчки…

Это — про Хармса в блокадном Ленинграде.

А расстрел Еврейского антифашисткого комитета и вовсе носит странное название «НОЧЬ ПОЭТОВ» — потому что именно в эту ночь — в чистом поле была расстреляна «Книга бессмыслиц» нашего детства про «…оставил на столе деревянный пистолет…» и про «…Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят…»

А из переводчиков многие выжили. Маленькая книжечка тридцать седьмого года: Киплинг — «певец апологии империалистического хищничества», НАШ Киплинг — Оношкович-Яцына, Гутнер, Фроман, Фиш…

Кто они?

Что с ними стало?

Из фамилий даже неясно — кто мужчина, а кто женщина. Фиш почему-то снабжен полным именем — Геннадий.

А мое любимое всегда БЫЛО — Оношкович-Яцына.

И Костя Кузьминский рассказал:

Это — женщина. И как раз жена Геннадия Фиша!

Из девочек гумилевского семинара поэзии. Помните, Ирина Одоевцева рассказывает, как он учил их, ни в коем случае не становится грибами, которые называются «подАХМАТОВки. (Кто бы моим ровесникам рассказал про грибы «подоОСИновики»! )

Наш «Киплинг» Гумилев — успел выучить своих девочек — мальчиков, хватило на НАШЕГО Киплинга.

Жива ли Оношкович-Яцына? В шестидесятые была жива, и это уже великое счастье…

Вокруг переводной поэзии остроумные евреи придумали целую систему выживания:

Один переводил какого-нибудь французского поэта шестнадцатого века, другой, в качестве литературоведа писал статьи об этом поэте, третий же писал о великолепном искусстве переводчика.

При этом французский поэт был лирик, воспевающий какую-нибудь даму или наоборот яростный любитель каких-нибудь НАШИХ ФРАНЦУЗСКИХ БЕРЕЗОК. (Или что там у них полагается? Можжевельник?)

Таким образом, на одной французской могилке шестнадцатого века могли выжить и выкормить потомство целых «ТРИ ЖИДА В ДВА РЯДА».

При этом я думаю, что некоторые французские могилки были фальшивыми — поэтов никогда не существовало, и их сочинили сами переводчики.

Так эти хитрые ребята дотянули до сорок седьмого года в полном ладу одновременно, и с собственной совестью художника, и с окружающей бессовестной идеологией.

В сорок седьмом, поняв, что брать их НЕ ЗА ЧТО, начали брать — за то, что еврей. Но это опять давало — чуть больший шанс на жизнь, из севших в сорок седьмом, многим удалось дотянуть живыми до пятьдесят третьего, когда смерть начала отступать от лагерей. Шесть лет — не двадцать пять и не семнадцать. Сквозь все пытки, допросы и столыпинские вагоны, все равно — шанс был.

Многие выжили и вернулись.

Они то и завезли в Питер мат, в качестве разговорного языка литературной интеллигенции.

Они, городской народ, узнали его там — на лесоповале и влюбились.

Ну, как было не влюбиться, им, повенчанным с русским языком в семнадцатом году, (брачная простыня была красная, как положено). И с тех пор благоговейно вслушивающимся в каждый его закоулок.