Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

Катя — уже тоже живет неплохо — она теперь сидит в мастерской и рисует эскизы для этой самой энкаустики.

микеллянджеловское висение в люльке для нее закончилось.

ГЛАВНОЕ, КОНЕШНО, ЧТО ЗУБЫ В ПОРЯДКЕ И ЖОПА ЦЕЛА…

…Однажды я прибежала к маме на кухню с кассетой своей любимой Вероники Долиной и говорю:

— Вот смотри, ее песенки — всем нужны. А мои никому… Почему так выходит?

— Потому что она пишет о себе, о своих переживаниях. А ты все о каких-то проститутках да морячках старинных. Попытайся сочинить песню о своей несчастной любви, а не о какой-то очередной бедной девушке — Насте, Кате, Марии…

Я пошла домой и честно стала сочинять о своей любви. До последнего куплета держалась, а потом — сорвалась. Вот что вышло:

…Очень легко писать о любви, как об абстрактной идее. А о собственных любовных переживаниях легче написать стихи, чем прозу. «Проза» — слово-то, какое! То-то и оно что — ПРОЗА. Набоков написал о любви в «Лолите». Куприн в «Гранатовом браслете» написал о влюбленности — это все же другое. У Пастернака — любовь в «Докторе Живаго». Где еще любовь? Больше мне и не вспомнить. Вся русская литература — ЛЮБОВЬ. Огромная страстная ЛЮБОВЬ — к жизни, к России, к литературе, к красоте божьего мира, к ЛЮБВИ. А любовь? Ну просто, к Бедной Девушке? Или к Коварному Гастону?

Ну та, которая у горьковской Насти в книжке «Роковая Любовь»?

— Где она?

— Она у Насти в книжке «Роковая Любовь»…

«Сестры — Жалость и Нежность — тяжелую розу сосут…»

Это я попыталась вспомнить Мандельштама, перепутала и вышла нечаянно вот такая формула любви.

Это не пост модернизм — скорее оговорка по Фрейду . На самом деле там:

«Сестры — тяжесть и нежность

Одинаковы ваши приметы.

Медуницы и осы тяжелую розу сосут…»

Вот так, пошла и посмотрела в книжке.

Но перепутала я хорошо — так в народных песнях «улучшают» слова — от поколения к поколению.

— А у нас — ТАК пели…

СЕСТРЫ — ЖАЛОСТЬ И НЕЖНОСТЬ ТЯЖЕЛУЮ РОЗУ СОСУТ…

……………………………………………………………………………………………………………………………………..

— ТЫ ТОЛЬКО ДЛЯ ТОГО И СВЯЗАЛАСЬ СО МНОЙ, ЧТОБ, КОГДА Я ПОМРУ — МЕМУАРЫ НАПИСАТЬ!

— Отстань от меня, какие мемуары?

— Вот такие, как все эти старые пезды пишут. Вдовы великих людей! Все по книжке написали! Невозможно читать чудовищную херню, которую все они пишут! И ты тоже — только и ждешь, чтобы я помер — скорей за мемуары — зарабатывать на моих костях!

(Он в очередной раз произнес эту тираду — уже по телефону из Парижа.)

— Знаешь, что — ты меня достал с этими мемуарами. По-моему, ты страшно переживаешь, что о тебе при жизни мало мемуаров пишут. И что основную массу, которая выйдет уже после смерти, тебе прочитать не удастся. В общем, считай — ты меня уговорил! Я сажусь за мемуары. Тебе же первому их и пришлю.

— Представляю, что ты напишешь! Напишешь, что я твой сладкий мальчик Алешенька, а ты моя еврейская мамочка, да?

Тут у меня как обычно от обиды потемнело в глазах, но стаканами бесполезно было бросаться — до Парижа все равно не добросишь. Он ударил в самое больное место. Можно сказать, замахнулся на святое .

Да, ты был мой мальчик Алешенька. А я — твоя еврейская мамочка. На дворе год эдак, сорок третий. Ты маленький и слабый — но очень стараешься помочь — один ты у меня мужчина остался…

А еще больше мы были похожи на вдового папу алкоголика и его 10-летнюю, не по годам хозяйственную, дочь-сироту. Папаня иногда дерется спьяну, но она его жалеет и понимает. И вообще она в доме — за бабу. Ей надо и в школе успевать и за ним присматривать. А он — добрый…

А еще мы смахивали на двух детей, прибитых к друг другу Гражданской войной — девочка постарше — ей уж четырнадцать, а ему — одиннадцать. Худо вокруг — 18-й год, красные, зеленые, золотопогонные… А эти — прижались и выживают…

— Нет, про мальчика не буду. Я напишу, какая ты сука! Напишу, что ты с КОНЯМИ трахаешься! С бабами, мужиками и конями!

Тут он удивился и даже не нашелся, что ответить. А я просто так, в сердцах про коней-то…

Обида, как всегда, мгновенно прошла. Но Мелкий бес — верный спутник — уже радостно попутывал:

— Садись-ка и пиши, голуба.

Я села и сочинила маленькую повесть «Мечта о лошади». Я пыталась сделать пародию на клюквенно-клубничные биографии великих, написанные вдовами или учеными биографами. Лучше всего, на самом деле, пишут соратники. По крайней мере, нам известны трое, которые неплохо написали — Матвей, Лука и Иоанн. И все равно заметно, что кто-то из них в большей степени, публицист, а кто-то — поэт.

Я задалась целью написать биографию Алеши — для того, чтобы его развеселить. Или уж на худой конец, разозлить. Все, что угодно я могла предположить, но только не то, что через некоторое время, этот ученый труд, поклонники (не мои, а Алешины) запихают в интернет в виде его серьезной биографии. Нажимаешь в «Поиске» на «Хвост. Биография» и выскакивает — вот эта моя история о том, как человек трахался с лошадью, а когда он уехал, лошадь покончила с собой. Ну и вокруг этой истории много всяких других интересных фактов Алешиной биографии. При этом молодые Алешины поклонники — ребята не достаточно изысканные, чтобы понять мою тонкую «еврейско-английскую» иронию, но зато достаточно отвязные, чтобы никаким лошадям не удивиться, не говоря уж обо всем остальном, так что все это и по сей день болтается в виртуальной выгребной яме, в качестве его биографии.

…Меньше всего ты был — старичок. Поэтому персонаж пусть зовется Старец Алеша. У Достоевского Старец отдельно, Алеша отдельно, а у меня — вместе…

………………………………………………………………………………………………………………………………………

Стихи о любви тоже не так уж легко писать. Особенно если принять во внимание — что иногда в любви участвует не только душа, но и плоть. Могутин пишет о любви замечательно. Потому что он — спортивный. Телом — спортивный, а душою поэт — и влюбляется по-настоящему. Но человеку атлетического склада — трудно сотворять телесную любовь с девушкой. Девушки — капризные неженки — по себе знаю. Туда ей больно, сюда ей неудобно — там у нее не гнется, а тут она, видишь ли, может залететь.