Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

«ЭТО ЗВУЧИТ КАК СВОБОДА, НО ПАХНЕТ КАК МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ…» — так Дедушка Коэн написал.

Бедная Оля…

Разводиться они начали примерно через месяц после этого разговора.

Но остались его чудные стихи:

Как Ольга бровью поведет

Так ветер по полю пойдет…

Целая книга. Там в «Рюмке», на свадьбе, стали хвалить его стихи, а он отвечает:

— Мне суждено было стать поэтом. В шестнадцать лет у меня случилась первая женщина, первая любовь. И делить мне ее пришлось с Рейном…

Тут я перебиваю с живым интересом — неизвестная мне питерская сплетня — непорядок:

— У тебя была общая баба с Рейном? Кто это была? Что за штучка?

Антон смотрит на меня, потрясенный, он видит, что я не шучу:

— Юля, ты что, с ума сошла? Ты это была…

Ну конешно! Забыла! Жизнь то моя в Русской Поэзии началась Евгением Рейном — и должна была кончиться — для концепту Евгением Евтушенкой. Но тут, только я собралась прикрыть лавочку и вывесить табличку «Ушла на базу», подошли еще разные СВОИ ребята. Уговорили — весь концепт испортили.

Антон был мой второй настоящий любовник. Если вообще можно применить это понятие к 16-ти летнему пионеру с толстыми розовыми щеками. Купилась на глаза его — бездонные голубые…

А Рейн — был уж третья любовь. «А как третья любовь…», всем известно, «ключ дрожит в замке….»

…Ключ сломался у него прямо в замке, и пришлось ехать на Васильевский в «Рыбий глаз», а потом на Смоленское кладбище — гулять. Мы упали прямо в траву. А когда очнулись, я расплакалась. Потому что нашла там какую-то конфету и старую игрушку. Мы упали на заросшую детскую могилку.

Только ты красавица, умница, художница,

И тебя касается, то, что мне не можется

Вечерами летними, светлыми и хмурыми

Меж крестами ветхими, склепами, амурами

Встречами короткими и смертями долгими

На траве кладбищенской

С колосками колкими….

— Почему ты не поставил мне посвящение? Родителей боишься? Мог бы буковки поставить.

— О чем ты говоришь?! Какое посвящение, когда ясно сказано « Умница, красавица, художница! Всей планете известно, что УМНИЦА КРАСАВИЦА, ХУДОЖНИЦА — ЭТО ТЫ!

— Эх, Дядя Женя, Дядя Женя…

Антон из ревности нарисовал карикатуру — мерзкая волосатая — носатая горилла и подпись « Д. Ж. Рейн».

«Д. Ж.» — означало «Дядя Женя». Я привыкла его так звать. С тех пор как он принес меня из родильного дома — лично. Они пошли встречать нас с мамой целой компанией — и особо близким доверяли меня немножко понести.

Как же ты мне помог, Дядя Женя, когда в очередной раз нечем было платить рент, и я отнесла этот стишок, написанный твоей рукой — в одно место, где такое покупают. Кузьма снес туда письмо Бродского и купил на эти деньги пулемет.

Правильно — всякие такие вещи должны быть у коллекционеров, в специальных рамочках. А ты — просто оставляешь себе на память хороший ксерокс.

Здорово, что ребята прославились. Бродский бы точно развеселился от идеи пулемета.

Антон вот — ни хера не прославился. Он звонил мне в Питер из Нью-Йорка по краденной телефонной карточке и читал:

Я из далекого Пуэрто-Рико,

Шлю вам привет, прекрасная, морями…

А мне слышалось:

…Шлю вам привет, прекрасная Марьями…

Так даже и красивей. Не прославился. А стихи его я люблю. Мне даже нравится, что их мало кто знает. Малоизвестный поэт — если он тебе нравится — то это такая личная ценность. Ну как пишут в протоколе: изъяты ЛИЧНЫЕ ЦЕННОСТИ…

Я стала знаменитой и начала потихонечку задаваться.

Во-первых наступило самое подходящее время для игры в Нашу Ахматову. Песни мои, на самом деле, все полюбили. Дальше оставалось только отточить образ. Челка — была своя. Больше, собственно говоря, ничего не было. Длинный нос — не защитывается — у нее он был красивый, как у Данте, а у меня смешной, как у Пульчинеллы… Первым делом надо было изгнать опасные зачатки идеи, что я — Наша Цветаева, поскольку мне было ясно, что это — путь беды. А уже началось — пару раз меня обозвали Поющей Цветаевой — дамы критикессы. Я вообще — со своими невнятными кудряшками, повышенной эмоциональностью и истерично-гордой независимостью («Спасибо. Не надо. Все есть») — четко вписывалась в аналогию именно с ней. Не по степени таланта — для меня это — Башня, но совершенно ясно, что по типу личности, я стою у подножия именно этой Башни.

Так и простою, подняв голову. И никогда не напишу об этом стихов. Потому что не скажешь лучше, чем сказала Марине — Вероника:

От твоего пламени-

Все мои искры…

А я — так и не написала песню о Марине. В голове крутились две строчки:

Обними, сохрани и спаси…

Нет, уже — помяни.

Это Горние Мокрые Псы

Ах, как лают они!

Отпоют и отлают они —

Твои дни…

Но никуда дальше — не докрутились.

А сама Марина писала Анне:

Чем полосынька твоя

Нынче выжнется

Чернокосынька моя

Чернокнижница…

И еще:

Не отстать тебе,

Я — острожник,

Ты — конвойный, судьба одна…

(Да, как говорят американцы, « Ю виш ту…»)

Анна ей написала только мертвой и только когда уже было ясно, что Марина — это не хрен собачий.

Тогда она написала:

Ты кричишь из Маринкиной башни

Я сегодня вернулась домой!…

А Беллу Ахмадулину она по-настоящему ненавидела. За то, что та — молодая. И красавица. И татарка — настоящая. И — поэт. Тяжелый случай, что и говорить.

Белла — моя Наша Ахматова. Живая! Любимая с детства и встречаемая периодически по всему миру. В общем, на Бедную Девушку Ахматову я в обиде, и за Марину, и за Беллу, еще заодно и за Лидию Чуковскую. За их неразделенную любовь. К Красоте, гениально играющей Значительность. Это настоящий русский Энди Уорхолл, не Маяковский (у которого да — были охуенные стихи!) и не Африканец, который, в результате ничего не сыграл, кроме светского денди-боя. А она — сыграла. И Музу Плача и Хлыстовскую Богородицу, и все шло в продажу: муж в могиле, сын в тюрьме…

(Какой на хера, муж, когда она его бросила за много лет до его героической гибели?)

А все равно сыграла и стала — этим — и Музой и Богородицей, тогда, когда всамделишные музы молчали, по причине непрерывного говорения пушек, и всамделишная Богородица отвернула от России лицо — чтоб не видеть, как распинают ее сына во второй раз.

Когда вспоминаешь об этом — стыдно ругать ее.

Но сыграть ее в моей комической скоморошьей жизни под названием Феллини Северной Пальмиры — было совсем не стыдно и очень даже весело.

Челка, стало быть, есть. Теперь косу — просто и недорого. Пятнадцать баксов в магазине париков на 42-й. Щеки — это конешно завал. Со щеками хрен сыграешь Ахматову. Но по мере ухудшения финансового положения и постепенного отказа от курицы, и замены ее коричневым рисом — щеки как-то опали сами собой. Появилась элегантная худоба и тут самое главное было — не колоться и каждому, кто, походя, говорил тебе: