Алексей Шерстобитов - Дневники обреченных

Мысль эта настолько прибила, еще недавний его энтузиазм, раскрошив в прах и веру, казавшуюся непреодолимой, и уверенность во все справедливо происходящее, а главное изъяло ощущение присутствия внутри него одухотворенной уверенности, именно одухотворенной в смысле переполненности, чем-то или кем-то духовным, какой-то душевной личностью, но не второй, а его собственной, обновленной, освещенной, бесконечно сильной и восторженной, к которой он тянулся, плавно перетекая в нее своей мерзкой и отяжеленной земным маразмом и осуетливостью.

Преодолевая ужас потери, он постарался вернуться к попыткам рассуждать, уповая только на себя, здесь же воспылала его смертельно раненная гордыня, вернулось прежнее тщеславие. Теперь он смотрел на своих соседей, к которым еще и привыкнуть то не успел, но уже вознесся, как его предшественник банкир, видя в них только быдло.

Остановило от непродуманных слов и поступков только понимание их сути, говорящей о полном отсутствии авторитетов, а значит, в нем эта шпана так же не видит ничего для них важного, что заставило бы уважать и снова опасаться. Сдержавшись, от так и навязывающихся фраз, он вспомнил о книжке, подаренной ему Мариной Никитичной. Не зная, что это за книга, видя только поверхность свертка, он развернул бумагу и прочитал на корешке «Молитвослов». Открыв не думая на первой попавшейся странице, оказавшейся «Содержанием», пробежался глазами, остановившись на «От Меня это было» * («Беседа Бога с душой» — Духовное завещание святого преподобного Серафима Вырицкого). Заинтересовавшись, нашел и начал читать. Медленно и внимательно, строчку за сточкой, охватывал человек своим разумом древний текст, написанный святым преподобным Серафимом Вырицким, начинавшийся следующими словами, которые прошел он внимательно несколько раз, не в состоянии отделаться от мысли, что еще недавно чувствовал такое же «единство»:

«Думала ли ты (душа), что все, касающееся тебя, касается и меня? Ибо касающееся тебя касается зеницы ока Моего».

Постепенно возвращалась память произошедшего совсем недавно, начали возвращаться картины ада, мытарства, холод вечного ужаса, заново познавался и его смысл, последующие за этим земные дни, и состояние в котором он находился в это время. Все это никак не складывалось воедино, хотя бы потому, что он сам Кирилл Буслаев сейчас читающий эти строки, никак не мог быть таким, что явственно подсказывало — он потерял нечто важное, без чего погиб, теперь уже безвозвратно: «Господи, как могло так мгновенно улетучится чудно сотворенное тобой из меня?! Ведь я был уверен, что это навсегда, что нет крепости тверже, построенного в моем сердце в том видении — да и как это могло быть видением, а не очевидной явью?! Теперь вижу, что все, как внутренность перины, разлетевшаяся на ветру! Почему так? Неужели, ничего без Тебя не могу! Но ведь так много со мной произошло только что…, день всего, а я уже в другом мире, потерял Тебя…, Господи! Господи! Я все потерял! Не позволь, я же слышал Твой мир, а сейчас, потеряв спокойствие, уверенность, волю…, превратился в… Господи! Во что я превратился… Отче, Ты знаешь что у меня на сердце, Ты знаешь, что мне полезно и спасительно — буди милостив мне грешному!».

Слеза, вырвавшись от внезапного понимания богооставленности, испугавшей и ввергнувшей в состояние непреодолимого ужаса. Снова он ощутил себя сидящим на кровати своей спальни возле разложившихся тел им убитых, снова жажда страстей и пороков истязали его, снова он почувствовал приближающуюся жуткую боязнь появления беса и осознание бесконечности истязаний, при полном отсутствии воли… Пробежав по щеке, слеза упала на страничку книги, на сей раз оказавшейся в его руках, будто указав строчку:

«…Находишься ли ты в трудных обстоятельствах, среди людей, которые тебя не понимают, не считаются с тем, что тебе приятно, которые отстраняются тебя — от МЕНЯ ЭТО БЫЛО.

Я — БОГ твой, располагающий обстоятельствами, и не случайно ты оказался на своем месте, это то самое место, которое я тебе назначил“… — Слезы катились градом, страницы намокали, осознание полной своей ничтожности и вновь, при этом охватившей его страстности, присущей в прежние годы, что и вернуло в ад. „Где же та разница двух личностей, заключенных в нем, только начавших сливаться воедино, противоборствующих с его порочностью земною, за его душу и личность? Отсутствие ответа, лишь усиливало отчаяние, упиравшееся на устроенное им же самим одиночество.

Пытаясь вспомнить хоть, что-то из появления в нем этой чистой сущности, он оставался на месте, блуждая в бессмысленности своих усилий. Глаза, застланные толстым слоем слез, неожиданно начали мутнеть, застилая гниющие тела, лежащие у его ног, но сопротивляясь потере зрения, Кирилл постарался вобрать в себя, хотя бы еще несколько строк, показавшими не просто важными, но спасительными:

«Я — муж скорбей, изведавший болезни, Я допустил это, чтобы ты обратилась ко мне и во мне могла найти утешение вечное… — от МЕНЯ ЭТО БЫЛО»… — ум покрыла бела пелена, он понял, что ослеп, как раз эта мысль заставила последовать следующей: я же и так слеп! Или…».

Просыпаясь, он почувствовал, будто его привязанного за шею внутри колокола, дергали за ноги, используя вместо «колокольного языка», а от того, что при ударе о тело колокола, он не производил нужного звона, ругали на чем свет стоит. Оправдываясь, он кричал, что не может так звучать, поскольку ничего не видит, ослеп на оба глаза — это и было продолжение последней мысли: если я ослеп, а я точно ослеп, то как же я вижу в этой камере и как читаю эту книгу?!».

Какие-то удары в тонкостенную металлическую дверь разбудили впавшего в сон Буслаева, а незнакомый голос, чуть не крича, обратился к кому-то:

— Готовимся к выгрузке!

— Вы мне?

— А вы еще кого-то здесь видите?

— Я не вижу… Я, слава Богу слеп!.. — Нет на земле человека, который услышав подобное, поверил бы радости, звучавшей в интонации реплики. Конвоир задумчиво взглянул на белые волоса седого человека, заслонявшие его лицо, и сразу, забыв зачем это сделал, произнес:

— Блин! Точно…, а как же нам быть? Вы вроде бы сюда то зашли сами… — Кирилл поднял лицо, луч света ударил, пробравшись сквозь щели двух дверей, осветив его белые широко открытые глаза. Послышалось шараханье, будто только говоривший человек, отшатнувшись, оступился и вот-вот должен был упасть, сопровождая все сквернословием, на что отозвались другие из конвоя, предполагая худшее.

Через минуту конвой в полном составе, стоял у лестницы, ведущей к двери в кунг, никто не мог решиться двинуться вперед и не в силах оторвать взгляда от лица Буслаева.

Первым пришел в себя начальник караула, державший в руках пистолет. Сплюнув и убрав оружие в кобуру, поинтересовался: