Николай Лобко - Варенька

— Александр Константинович Заречный — лучший друг моего отца.

— Вашего папу нельзя поздравить с хорошим знакомством, — раздался насмешливый голос за спинами подруг.

Девушки, как по команде, переглянулись.

Окутанная табачным дымом, на пороге своей комнаты стояла Капитолина Николаевна в новом пестром халате с широкими рукавами.

— А если вспомнить изречение: скажи мне, кто твой друг… — она не договорила, но иронически засмеялась.

— Вы не имеете права дурно отзываться о моем отце. Вы его не знаете! — вспылила Маруся.

— Что вы, милочка у меня и мысли такой не было, — растягивая слова, усмехнулась Амелина и спросила: — Живете у папы?

— Нет, в общежитии. Отец на юге, он болен, ему нужно тепло.

— Понятно. — Капитолина Николаевна приспустила подкрашенные веки. — Папе — южное солнце, а любимой дочке — наши лютые морозы. Здесь ведь чудесный край, всего только девять месяцев в году зима, а остальное время все лето, лето, лето…

— Я здесь учусь.

— И работаете?

— И работаю.

— А возле папочки заниматься этим нельзя. — С откровенной издевкой Капитолина Николаевна покачала головой.

— Я хочу стать инженером-текстильщиком, там нет такого института, — сдержанно объяснила Маруся.

— Текстильщиком? — Амелина сделала круглые глаза, но тут же усмехнулась и продолжала с нарочитой серьезностью: — Конечно, это так же важно, как сделаться Барсовой или Неждановой…

— Может, и не так важно, — прервала ее Женя, — но нужно хотя бы для того, чтобы на прилавках магазинов не появлялась такая дрянь, как та, из которой сшит ваш халат. Милочка!

Девушки засмеялись.

Довольный той отповедью, какую получила Амелина, Владимир Григорьевич прикрыл ладонью губы.

Женя повернулась к Марусе.

— С кем связалась! — тихо буркнула она и продолжала, обращаясь уже к Елизавете Васильевне: — Что же вы посоветуете? Куда нам пойти?

Но Амелина не хотела оставаться побежденной.

— Можете отправляться в общежитие! — повысила она голос. — Варвару на фабрику я больше не пущу! — Капитолина Николаевна со злостью швырнула папиросу на пол и раздавила ее носком домашней туфли. — До суда дойду, но на своем поставлю. Да и Варвара не захочет возвращаться к вам. А насильно ничего не выйдет. Нет таких законов!..

Она еще продолжала бы, но открылась входная дверь, и в коридор вошли Варенька и Люся, а за ними самодовольно улыбающийся Савва Христофорович.

Увидев девушек, Варенька, часто заморгав глазами, удивленно на них уставилась.

— Вы здесь? — проговорила она растерянно и виновато оглянулась на Люсю.

«А что я тебе говорила?» — будто ответила ей взглядом школьная подруга.

Девушки бросились к Вареньке. Со всех сторон посыпались вопросы, раздались радостные возгласы, смех. Кто-то чмокнул ее в щеку.

Взбешенная Амелина подлетела к мужу.

— Ты явился как нельзя вовремя, — прошипела она, круто повернулась и ушла в комнату, громко хлопнув дверью.

Савве Христофоровичу ничего не нужно было объяснять. Он смотрел на радостные лица девушек и с досадой чесал затылок.

Удержать возле себя Вареньку сейчас невозможно было даже силой.

К Вареньке протиснулась Маруся.

— Ты полегче с ней. — Женя дернула бригадира за рукав.

Но Маруся этого не заметила. Она крепко обняла девушку и шепнула:

— Вместе… навсегда. Сестрой мне будешь, дороже родной.

Женя усмехнулась:

— А что я говорила? Бригадир наш долго сердиться не умеет.

Утирая пальцами слезы, подошла обрадованная Елизавета Васильевна. Однако заговорила строго и с укором:

— Что ж ты, внученька, так скоро дорогу к своей бабке забыла? Да и бригаду всполошила. Беспокоились ведь, тебя искали.

— У ворот ее встретила, она с дядей Саввой шла, — пояснила Люся. — Говорю, тебя всюду ищут — не верит.

— Я никого не забыла, бабушка, — смущенно пояснила Варенька и едва слышно добавила: — Просто я не подумала, что меня будут искать…

Назвав Александра Константиновича Заречного лучшим другом своего отца, Маруся не оговорилась. Многие годы совместной работы, взаимного расположения связывали этих двух людей, разных по возрасту, по характеру, разных по прожитой жизни.

Леониду Петровичу Логовскому не было еще шестидесяти, но выглядел он значительно старше своих лет. Трудное досталось ему детство. Родился он в тот самый год, когда в русско-японскую войну, где-то на фронте, в Маньчжурии, убили отца. Несколько лет спустя его мать приглянулась какому-то барину, уехала с ним и как в воду канула. Остался пятилетний Ленька один с пьяницей дедом. До полудня старик крепился, сапожничал, а потом напивался и шпандырем бил внука. Дни кончались одинаково. Одуревший от хмеля дед садился на свой старый табурет с провисшим, до блеска залосненным сиденьем из тонких ремней и горько плакал. Затем он подзывал к себе внука, усаживал его перед собой на низкий верстачок, заваленный колодками, обрезками кожи, жестянками с гвоздями, и докучливо спрашивал:

— Зачем ты, Ленька, живешь на белом свете? А?… Зачем тебе жизнь дадена? А?

Ленька молчал и с боязнью следил за грязными, мокрыми от слез кулаками деда, чтобы вовремя увернуться от того особенно страшного удара, которым заканчивался этот вопрос.

— Тоже жить хочешь, сучий сын? — вскрикивал вдруг дед и одним махом сшибал внука с верстака.

Ленька летел в угол, а старик валился на освободившееся место, что-то долго и невнятно бурчал, постепенно сползал на пол и, скорчившись, засыпал. Во сне он часто стонал и яростно скрежетал зубами.

О бесследно исчезнувшей дочери старик говорил очень редко, причем никогда не осуждал ее.

— Жизнь такая, — беспомощно разводил он руками и высоко поднимал свои худые, угловатые плечи.

Вообще, о чем бы старый сапожник ни рассуждал, разговор его всегда сводился к вопросу о жизни. При этом вид у старика становился такой, будто он понял, что его кто-то в жизни здорово обманул, но дед не успел еще найти виновного и потому не знал, с кого спросить.

К восьми годам Ленька бойко владел шилом, дратвой, молотком, подметки приколачивал не хуже самого деда. Почуяв во внуке надежного помощника, старик теперь напивался с утра. Но дрался только поздним вечером, когда усталый Ленька едва добирался до брошенного в углу половичка, служившего постелью.

В редкие часы просветления дед садился рядом с Ленькой за верстак и, словно соскучившись по работе, трудился с каким-то ненасытным упорством. Но скоро он сердито отбрасывал молоток в сторону и долго глядел на внука своими маленькими, бесцветными, постоянно слезящимися глазами.

— Как жить будешь? А? — тяжело переводя дыхание, спрашивал он. — Теперь вон в грамоту ударились. Тебе бы ее. А?.. Вот смотри. — Он брал нож и острым концом старательно выцарапывал на куске кожи корявые, пляшущие во все стороны буквы. — Вот это есть аз — в грамоту лаз. Это буки — букашки, это — веди — таракашки, глаголь — кочерыжки, добро — о двух ножках…