Виктор Баранец - Генштаб без тайн. Книга вторая

— Тебе, борзописец, только ослиную мочу пить, — дружелюбно сказал мне зампотех майор Ильин, — а мы только так и спасаемся от гепатита.

Наклюкались до того, что футболисты на экране стали троиться, а когда они забили единственный гол, мы восторженно аплодировали, радостно орали и крепко по такому счастливому поводу еще добавили.

Наутро оказалось, что гол забили нашим…

Поздним вечером пропагандист 103-й воздушно-десантной дивизии подполковник Гара понес на узел связи телеграмму с моим репортажем, чтобы передать его в Москву. Ожидая Тару, я коротал время возле штаба армии. Заметив яблоки на яблоне, решил по старой пионерской привычке на халявку поживиться. Когда стал обходить дерево, чтобы выбрать плод покрупнее, задел ботинком воткнутую в землю фанерную табличку. И только тогда заметил на ней надпись: «Стой! Заминировано!».

Четыре шага от той яблони до тротуара были для меня страшнее четырехсот афганских военных километров.

В тот же вечер я узнал, что такого же, как и я, заезжего москвича вытаскивали из-под яблони на стреле подъемного крана: обоссавшийся полковник оцепенел от страха.

Потом я бродил по дворцу Амина.

На белых стенах — грубо замазанные цементом и известью следы пуль и осколков. Видел голые ржавые крючки, на которых, рассказывали мне, когда-то висели редкостные картины и ковры. Гранитные плиты тут и там были выдраны из пола. Я уже знал, что здесь основательно похозяйничали наши тыловики, только на потолках не отодрали лепнину.

Наши брали дворец Амина по-разному: одни — с раскаленными от пальбы автоматами в руках, другие, прибывшие следом, — с ломами и мешками. Одних отсюда выносили запеленутыми в окровавленные тряпки и с дюжиной пуль в животе, другие тащили отсюда ковры ручной работы…

В кабинете замначальника политотдела армии от душманской пули в окне была дырка, которую залепили синей изолентой. Там я и узнал, что подполковник из Главного штаба Сухопутных войск уже в первый день своей недельной командировки в Кабул втихаря и въедливо допытывался у штабного офицера, сколько валюты ему причитается и хватит ли ее на портативный японский магнитофон «Сони», джинсы и платок с люрексом…

Я привез в Москву огромную статью, от которой пахло порохом и кровью, сосновой смолой новеньких гробовых досок и спиртом-терпугом. В ней звучал жуткий крик юного «литера», взводного Рябова, впервые увидевшего, как из живота разорванного душманской гранатой солдата выперли кишки.

Я написал о мародерах во дворце Амина, о грязном кулачке афганенка, о джинсах «Ливайс» и кроссовках «Адидас», о бюсте Ленина и о заявке на новые гробы, о солдатах, которые делают эти гробы и одновременно используют их в качестве стола для игры в дурака.

И, конечно же, о мужестве солдат и офицеров, достойно выполняющих свой долг. А еще о том, как провел ночь на одном из блокпостов в горах под Кабулом, где при свете тусклой аккумуляторной лампочки над зеленым снарядным ящиком в паре со штабным офицером мы играли в карты против прапорщика и сержанта.

Эти ловчилы громили нас с легкостью тюремных шулеров. Создавалось впечатление, что они насквозь видят наши карты. В ходе партии прапор и сержант время от времени брали в руки автомат и палили в воздух. Объясняли: «Для профилактики духов».

Только к утру мы с напарником догадались, что таким образом прапор и сержант подавали друг другу условные сигналы, соответствующим количеством одиночных выстрелов обозначая имеющиеся на руках карты.

А стоило попросить их не шуметь — игра пошла в обратную сторону. Разоблаченные напарники рассказали, что однажды таким образом догола раздели новичка-сержанта.

Но чтобы мой очерк был напечатан, надо было соблюсти обязательную формальность — получить визу военного цензора и фиолетовый штамп с надписью: «Сведений, составляющих государственную и военную тайну, не содержится».

— Хемингуэй недоделанный, — ласково сказал мне давно знакомый полковник-генштабист Александр Ошмян-ский, — ты приказы министра хоть иногда читаешь?

И возвратил мне материал.

Весь мой очерк был исчеркан красными чернилами. Никаких гробов и потерь. Никаких джинсов и кроссовок — в Советской Армии обмундирования хватает, а личный состав на службе должен быть в уставной форме. Никаких карт — грубое нарушение боевого дежурства. Никакого спирта даже в бане — наши офицеры не злоупотребляют. Никаких кулачков — недружественный жест по отношению к советскому солдату. Никаких самодельных бюстов Ленину — оскорбление государственной символики, да еще в действующей армии! Никаких яблок с яблони — признак плохого продовольственного обеспечения и беспечности на войне. Никаких реальных боев — «тактические занятия с выходом в район».

Генштабовский цензор был умным человеком. Он и сам понимал, что в данном случае занимается хреновиной. Но требования приказа министра выполнял бдительно. После его замечаний в моем очерке остались непо-правленными лишь заголовок и подпись…

Наверное, на его месте так бы поступил каждый.

В том числе и я.

Такими тогда были правила игры.

Приходилось с ними считаться.

До назначения в Генштаб я два десятка лет проработал в советской военной прессе. Потом вкалывал в ней и в демократические времена. А по роду службы в центральном аппарате Минобороны и Генштаба занимался (как значилось в моих служебных обязанностях) «информационным обеспечением деятельности руководства военного ведомства».

Должность начальника информационно-аналитического отдела Управления информации МО и пресс-секретаря министра обороны помогла узнать многие секреты отношений армии и прессы на самом «верху».

Но — обо всем по порядку…

Вплоть до начала горбачевской перестройки отношения армии и центральной прессы складывались в соответствии с давно утвердившимися канонами: средства массовой информации рассказывали о жизни и учебе Вооруженных сил сплошь и рядом в позитивном ключе. И, хотя в войсках уже набирали силу серьезные негативные тенденции в боевой подготовке и дисциплине, в социально-бытовом обеспечении личного состава, протекционизм и стяжательство в рядах высшего военного руководства, все это чаще всего подавалось в прессе как «отдельные недостатки» или как «проблемы, требующие решения».

Помню, как где-то в середине 80-х годов в ЦК КПСС поступила коллективная жалоба жителей одного из северных районов: они негодовали по поводу того, что командование 10-й армии ПВО регулярно пробавляется истреблением редкостной породы белых медведей. На Север срочно вылетела комиссия, состоящая из сотрудников цековского Комитета партийного контроля, отдела административных органов и офицеров ГлавПУра.