Вигдис Йорт - Песня учителя [litres]

Она проснулась от того, что сердце громко колотилось. Это был ее день рождения. Дочка тоже об этом не забыла – она прислала сообщение и мейл с поздравлениями.

Лотта сделала бутерброды, почистила зубы и, как обычно, села в автобус, радуясь, что о дне рождения по ее виду никто не догадается.

Обувь все прибывала. Огромные грузовики разворачивались, подъезжали ко входу и выплевывали мешки и коробки, а новенькие волонтеры инстинктивно вжимались в стену. Лотта тоже отступила к стене, но внезапно заметила в дверях, там, где совсем недавно ночью она видела Эйрини Прекор, кого-то знакомого. Неужели это правда? Таге Баст? Она замерла, но обувной водопад мешал ей сосредоточиться. Наконец, не выдержав, она нырнула в поток обуви, а выскочив с другой стороны, увидела Таге Баста, готового лопнуть от гордости после лондонского успеха.

Все ее замешательство как рукой сняло, воспитание и покорность испарились, совладать с собой она не могла, и Лотта не стала гасить этот внезапный импульс, а схватила пару сапог, подбежала к Таге Басту и стукнула сапогами о камеру. Камера упала на бетонный пол и раскололась, а Лотта колотила сапогами по рукам, которыми Таге Баст прикрывал лицо. Лотта била, но он не сопротивлялся, не хотел или не решался, и она толкнула его в кучу обуви.

– Сортировщица обуви бунтует против искусства! – прошипела она. – Уставшая волонтерша не позволяет злоупотреблять собственным образом в вашем поганом, далеком от жизни искусстве! – заорала она. Лотта выпрямилась и посмотрела на него – на большой ботинок, затесавшийся среди других. – Хватит, достаточно, – спокойно проговорила она и, вернувшись к обувной куче, продолжила сортировать обувь. Новички долго стояли молча, будто окаменев, однако потом последовали ее примеру.

Ночью, когда Лотта еще спала, но в то же время уже слышала петушиное кукареканье и собачий лай, в голове у нее сложилась считалочка. «Я и то и другое! И тревожусь, и в покое, мы и зайцы, мы и утки, мы и буквы, мы и палки, и иголки и кувалды».

Лотта приезжала первой, а уезжала домой последней. В автобусе она садилась сзади, привалившись головой к окну. Порой она по-прежнему пыталась взглянуть в глаза незнакомым людям, уже не как гость или хозяйка, а как она сама. Время от времени ей это удавалось, и тогда она радовалась, чувствовала в этом нечто глубокое – более точного слова у нее не находилось.

Однажды вечером она оказалась в автобусе одна. На сиденье сразу позади водителя сидел пожилой мужчина, а еще один – с правой стороны. И больше никого. Оба пассажира склонили головы – видимо, уткнулись в экраны мобильников, потому что в темноте Лотта видела, что в руках у них что-то светится.

Автобус остановился, двери открылись, зажегся свет, и в салон вошел мальчик лет одиннадцати, с виду невероятно грустный. Сперва Лотта отвела глаза, потому что когда ты, как этот мальчик, в отчаянии, то меньше всего хочешь, чтобы за тобой наблюдали – это Лотта знала по собственному опыту. Тем не менее она снова посмотрела на него и поймала его взгляд. Мальчик тут же отвернулся, однако подошел к Лотте и уселся на сиденье рядом.

Автобус тронулся, свет погас, мальчик сидел рядом молча, понурившись, изредка поднимая голову и глядя в темное окно, будто желая удостовериться, что автобус движется в правильном направлении. Лотта на него не смотрела и видела это лишь краем глаза.

Автобус дирижировал их телами, он тормозил, и они наклонялись вперед, возобновлял движение – и они откидывались на спинку сиденья. А когда автобус остановился на светофоре на одном из оживленных перекрестков неподалеку от порта, в этой внезапной обездвиженности мальчик вдруг положил голову ей на колени. Лотта замерла, но подняла руку и погладила его по голове.

Когда зажегся зеленый, автобус двинулся и проехал еще немного, мальчик поднялся и нажал на кнопку. Автобус остановился, и мальчик вышел, больше не глядя на Лотту.

Еще через две остановки она тоже вышла, шагать ей стало тяжелее, словно мальчик переложил на нее свое бремя. И если это действительно так, то это отлично, потому что это означает, что Лотта в определенном смысле помогла ему, забрала его тяжесть, но, возможно, все было наоборот, тяжесть удвоилась и породила другую. Впрочем, скорее всего, отыскать здесь закономерности невозможно, и, наверное, мальчик вышел из автобуса таким же бесконечно грустным, как и прежде. Но что она могла поделать? Ничего!

Дочь написала, что все еще находится в Норвегии и что наткнулась на детский дневник Лотты. Она заглянула в него, хотя записи и не показались ей особенно занятными. Но одна из них – от пятого ноября 1968 года – могла, по мнению дочери, представлять для Лотты особый интерес. В приложении дочка прислала фотографию страницы.

Открыв приложение, Лотта тотчас же узнала свой аккуратный детский почерк, какой было у нее в десятилетнем возрасте:

«Сегодня мама спросила, почему я так странно кашляю, когда делаю уроки. Но объяснить я не смогла. Она расстроилась. Перед сном я об этом подумала еще раз. По-моему, все дело в том, что горло – оно между головой и сердцем. А когда я делаю уроки, то сердца не чувствую. И тогда я стараюсь перекрыть горло, чтобы сердце не пролезло в голову. Вот только если я скажу это маме, она решит, что я просто дурочка».

Спустя несколько дней, ранним августовским утром, когда улицы наполнял грохот школьных автобусов, рычание мопедов, на которых разъезжали пожилые женщины, и воронье карканье, Лотта вспомнила стихотворение об усталом китайском учителе. Она не перечитывала его с тех самых пор, как учила немецкий, ну не удивительно ли? А впрочем, нет. Старому учителю хотелось покоя, поэтому когда в стране началась смута, он решил отправиться за границу. Спустя некоторое время учитель и мальчик, которого он взял с собой, чтобы присматривать за быком, встретили таможенника, который спросил, есть ли у них при себе что-нибудь ценное. Вместо ответа мальчик сказал:

– Он был учителем!

– И он выяснил что-нибудь об этой жизни? – живо поинтересовался тогда таможенник.

– О да! – ответил мальчик.

Лотта проснулась. Сон улетучился, как и не бывало. Обещание от старого китайца Лао-цзы пришло как раз вовремя!

Она открыла окна. Ей хотелось подпевать воронам. Лотта уселась за компьютер – написать дочери обо всем, что смогла понять. О том, что надежда есть не только у этого мира, но и у нее, Лотты, и что кроется она в мелочах, она – словно крошечные ручейки в Маридалене, а значит, жесткий комок у нее в груди вскоре размякнет. Произойдет это, разумеется, не сразу, и тем не менее!