София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

Утром на берегу дежурный Гадов тёр песком тарелки с приставшей гречкой. В его похмельные глаза настырно лезли солнечные зайцы, которые прыгали, спаривались и размножались в блистающем водном пространстве. Рядом сидела на камне специалистка по морским ангелам Рита, она гладила вчерашнюю собаку. Судя по всему, овчарка явилась на остров по Колину душу: увидев его, проспавшего завтрак, подбежала, понюхала руку и бодро дала лапу. Она ходила за Колей повсюду и беспокойно скулила, когда он отгонял её от входа в барак, где были комнаты с печками, кухня с большим столом и пропитанные химическим запахом лаборатории, заставленные склянками и микроскопами. На обед ели суп из крупы, тушёнки и дикого сельдерея, который рос у берега и пользовался большим уважением поварихи Валентиновны. Коля слышал, как собака бродит в зарослях крапивы под кухонным окном. Он вынес миску, чтобы покормить беднягу, и охнул от изумления — новая подруга держала в зубах полуобглоданную птицу.

Вечером Коля должен был снова охотиться на китайских драконов и прочих морских зверей. Когда он сел в лодку и оттолкнулся от мостков, гадая, как же поведёт себя брошенная животина, собака завыла, всем телом своим задрожала и кинулась в воду. За загривок Коля втянул её в лодку, чуть не зачерпнув воды. «Ну, ты даёшь!» Собака легла на днище, положила морду на вытянутые лапы и глянула Коле в глаза исподлобья.

Ночью думали, как назвать собаку. В железной печке трещали дрова, пахло сушёными грибами. Лёха, Грабовский и Рита выкрикивали разные слова и наблюдали за реакцией собаки — на что отзовётся? Сначала она откликнулась на «Суку», что соответствовало действительности, но «Сука» не понравилась Коле, ведь он решил её взять насовсем, и нужно было выбрать приличную собачью кличку.

— Волчица! Афина! Галя! Дездемона! Кассандра! Конфета! Селёдка! Нинка! Стопка! Цигарка! Красавица! Мулатка! — Гадов опять был пьян. — Офелия! Настасья Филипповна! Джульетта! — Собака вскочила, заворчала и подбежала к Коле. — Жуля она, Грабовский! Жуля, место, лежать! А мы пошли гулять! Душенька ты моя ароматная!

Коля смотрел в окно, как поднимается над морем белое солнце, а ему навстречу идёт нетвёрдым шагом друг Гадов, крепко держа под руку красивую специалистку по ангелам. Гадов громко умолял Риту стать его женой, а она отказывалась, потому что не хотела становиться Гадовой. Гадов объяснял Рите, что станет она вовсе не Гадовой, а фон Гадов, потому как происходит Гадов не от морских каких-то гадов, а от знатного немецкого прадедушки. Рита, смеясь, обещала подумать.

С тех пор, разлепляя с утра глаза, Коля первым делом видел собаку, которая, замерев, пристально смотрела на него, ожидая команды.

— Коля, она ведь на Юльку похожа — та же морда, те же повадки, — заметил Лёха.

Так оно и было — овчарка Жуля имела удивительное сходство с самой умной, красивой и чистенькой девочкой класса, в котором учились расхлябанные таланты Гадов с Грабовским. Юля Павлова была дочкой известного психиатра — рыжего Марка Семёновича, обладавшего магнетическим надменным взглядом, горбатым носом и роскошным кожаным пиджаком. Коля в первом классе влюбился в Юлю, и эта любовь стала неловким, тягостным чувством. Они сидели за одной партой. У Юли были дорогие канцелярские принадлежности, белоснежные ленты, манжеты и воротничок, необычайно нежная кожа и странный взгляд близко посаженных глаз — исподлобья. От Юли пахло яблочком и карамелькой. Она никогда не оставалась на продлёнку, не давилась в очереди в буфет, не смеялась, не ругалась и училась на одни пятёрки. Будучи очень близким Юле пространственно, слыша её тихое дыхание, зная её запахи, жесты, привычки, Коля оставался бесконечно далёк от неё душевно. Она никогда с ним первая не заговаривала, односложно отвечала на вопросы и не давала списывать. Прочитав «Песочного человека», Коля стал сравнивать Юлю с автоматом Олимпией, а в загадочном Марке Семёновиче смешались для него образы механика Спаланцани и Коппелиуса, который вырвал её прекрасные глаза. «Хорóши глаз!» — кривлялся за спиной Юлиного папы паяц Гадов. Он не одобрял Колину «страсть к бездушной кукле» и сам в вечном поэтическом бреду о «жидовочках» и «мулаточках» волочился за смешливыми брюнетками.

Девочка-загадка. Что творилось в её душе? О чём она думала кроме жи-ши и таблицы умножения? На переменах Юля сосредоточенно чинила карандаши заграничной точилкой с Микки Маусом или бесстрастно наблюдала, как дерутся друг с другом, словно две дикие кошки, тощенькие Биркина и Воробьёва. Однажды Коля подслушал, как она тихо и размеренно рассказывала девочкам про свою комнату: «У меня большая комната. Папа купил хрустальную люстру. У нас много хрусталя. У меня есть американские джинсы. Я надеваю мои джинсы и включаю мой магнитофон. Я убираю мою комнату». Надо же! У неё были джинсы, собственный магнитофон и собственная комната, и она, как заведённая кукла, её убирала — свою эту кукольную комнату. Никто в классе не мог похвастать таким богатством.

Самыми бедными и потрёпанными выглядели Гадов с Грабовским. Родители Грабовского изучали размножение беспозвоночных, и им было совершенно неважно, что на Коле надето. Грабовский-старший носил бороду, толстые очки и зелёную лыжную шапочку, днём он учил студентов разбираться в половых щупальцах и гребенчатых жабрах, а вечером мирно пил водочку, играл с Колей в шахматы и козлиным голосом пел под гитару: «Ты у меня одна — словно в степи сосна», а жена ему подпевала, невозмутимо разгоняя шваброй по заскорузлому линолеуму вытекающие из-под ломаной раковины потоки воды с чаинками. Родители Гадова, художники, похоже, вообще были на содержании у сына, который с десяти лет собирал бутылки во дворах Литейного и пользовался авторитетом у местных бомжей.

Папу Лёхиного Коля видел редко, потому что тот стыдился своего ничтожества и безденежья и под этим предлогом проживал иногда в каких-то других своих семьях, а вот маму, Капитолину Андреевну, знал хорошо: она была молодая и очень красивая, с большим горбатым носом, кривым ртом и огромными весёлыми и удивлёнными глазами. Гадовы жили в крошечной мансарде, к ним в окна свободно заходили кошки и голуби, для которых всегда на подоконнике стояла еда. Один голубь был дебилом — всё время проваливался между рам и задумчиво сидел там раскорякой. Лёха был очень хозяйственный. По воскресным дням он мыл вонючую общественную лестницу, выливая со своего последнего этажа несколько вёдер воды, которая водопадом устремлялась вниз, распугивая крыс и соседей, а также пёк пироги — выковыривал из батона мякиш, полость заливал вареньем, закупоривал «пирог» горбушкой и ставил в духовку. На выручку с бутылок Лёха водил маму, которую называл Капой, в кинотеатр «Спартак». Капа была благодарна сыну за свою счастливую молодость и сквозь пальцы смотрела на сонм ундин, которые хороводились в его комнате, и толпу друзей, которые распивали на кухонке взрослые напитки, курили с двенадцати лет и грохотали ботинками по крыше.