София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

Лена размахнулась и ударила его копьём по голове. Он упал на колени и зарылся лицом в пыль. Из виска потекла чёрная кровь.

Девушка с горьким плачем подошла к еле живому Топелиусу, подняла собаку и понесла её вниз, с трудом переставляя ноги по ступенькам. Лене вслед, широко раскрыв прозрачные глаза, смотрела белолицая женщина. Её рот, полный гнилых зубов, ужасно кривился.

На улице люди подходили к Лене, спрашивали, что случилось. «Я нашла собаку», — отвечала она, заливаясь слезами. Как раз по дороге ей встретился Андрей Петрович.

В шесть часов утра Лена шла по серому тихому городу. Дождь барабанил по зонтику, в ботинках хлюпала тёплая вода. Перейдя по мосточкам мокрую площадь, она вышла на набережную. Волны всё накатывали и накатывали на пустынный затопленный город. Какой-то меланхоличный господин подошёл к Лене, поклонился, взялся за шляпу. Они разговорились.

— Город, в котором я живу, он мне как вызов, как перчатка, брошенная в лицо, — объясняла Лена. — Перчатка из вонючей, грязной кожи. Её нашли на помойке или на старом чердаке, понимаете? Я принимаю вызов. Я поднимаю эту перчатку и даже натягиваю на руку. Внутри чувствую что-то мягкое, нежное. Выворачиваю её наизнанку и вижу алый бархат. Так вот, мой Петербург и ваша Венеция — это одна перчатка. Это один город. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Господин внимательно слушал и всё понимал, хотя в Петербурге не был.

— Недавно со мной приключилась жуткая история! — Проникшись доверием к незнакомцу, Лена взяла его под руку, отвела в гулкий каменный дворик с фонтаном и там рассказала об осенних событиях. Слушая Ленин рассказ, господин ахал, охал, закатывал глаза, воздевал руки и даже смахнул слезу.

На моторной лодке господин Чиголотти проводил Лену до гостиницы. Отплывая, махал рукой и слал воздушные поцелуи.

Завтракая, Лена слушала, как пробуждается город. С канала доносились деревянные стуки и смех — там работали грузчики. В ресторан заходили усачи в пальто с газетами под мышкой, пили кофе, задумчиво курили. От вина и свежего воздуха Лене захотелось спать. Говорят, что сон — лучшее лекарство.

Суетятся люди на платформе. Таппи тычет мокрый нос в чужие сумки, заигрывает с детьми, потом обиженно лает на отъезжающий поезд. Элегантный Андрей Петрович машет ручкой. За окном мелькает снежный лес. В стакане позвякивает ложка.

Лена проснулась с чувством полного покоя. Она долго разглядывала причудливое изголовье скрипучей старинной кровати, себя в тусклом зеркале, пузатых амуров, которые, дуя в рожки, кружились на зелёном потолке, потом, одевшись, вышла на балкончик. Внизу плескалась вода. Розовые цикламены приветливо кивали головками.

Ну и мороз нагрянул! Наступил январь. Петербург замёрз, умолк, застыл. По вечерам на небо выходила в дымке бледная луна. Её холодные лучи странствовали по крышам, превращая их снежный тулуп в расшитую бриллиантами мантию, перескакивали с трубы на трубу, плясали на проводах, отражались в зелёных кошачьих глазах, переливались на сизом оперении спящих голубей. Сквозь узкое окошко они осторожно пробирались на пыльный чердак заброшенного дома на Фонтанке, ощупывали стены, проверяли на прочность железную дверь, серебром поливали простёртое на полу неподвижное грузное тело. Здесь было царство забвения и тлена. Голуби сюда не залетали, кошки не заглядывали. Однажды пыталась попасть на чердак какая-то женщина. Кряхтя, она с силой толкала тяжёлую дверь, но тщетно — её заклинило намертво. Весной этот дом снесли.

Клацая золотыми челюстями, яростно вращая глазами, ощетинившись и моргая усом, нереис пытался вырваться из Колиного пинцета. Подумать только, всего лишь час назад он был китайским драконом, купающимся в лучах ночного солнца, он переливался всеми цветами радуги, извивался и выкручивался в диком танце с такой мощью, с такой энергией, что его жирная сорокаграммовая плоть трещала по швам и веером вымётывала галактику сперматозоидов — Млечный Путь — в солёную беломорскую воду. Снизу им любовались застывшие в восхищении оранжевые звёзды, сверху орали в восторге голодные чайки. А вот теперь студент Грабовский запихивает его в склянку с формалином — прощай, прекрасная жизнь!

В лабораторию вошёл бледный зоолог Гадов, из глаз его сыпались искры: наконец-то он осуществил навязчивую идею «предаться животной страсти с аспиранточкой на рабочем столе профессора» и отметил событие. Теперь ему хотелось заполировать и поделиться романтическими воспоминаниями с другом Грабовским. Он потянулся к бутылке.

— Осторожно, Лёха, там формалин! А в той Буэн!

— Буэн... Бодуэн... Бодун. Коля, она ко мне ласкалась, как кенгуру... Кареглазенькая... Кареглазенькая аспиранточка!

— Лёха, у меня нет спирта. Иди спать.

— Работать надо. А я по кареглазеньким. Не хочу белую женщину! Приведите мне мулатку! Кто там у тебя?

— Червяк в пальто. А ты не ори и спать иди. И не пей... как лошадь Пржевальского.

Солнце спустилось к горизонту, оттолкнулось и в замедленной съёмке побежало вверх. В холодной воде метались рыбы, пескожилы строили пирамиды, иван-чай стоял на часах, грибы пёрли изо всех сил, расталкивая локтями душистые мхи и лишайники. Третьекурсник Петров в высоких сапогах гулял по литорали, поскальзываясь на камнях, покрытых жирными фукусами, с понтона шёл, любуясь разноцветным миром, доцент Сергеев с дрыгающейся зубаткой. Профессор Молитвин, победоносно сверкая очками, выкатил из леса тачку моховиков.

У Коли слипались глаза, надо было поспать: через четыре часа прозвонит колокол на завтрак. За окном раздался треск и шум. В кустах кто-то был. Притаился. Опять затрещал. Что за зверь такой? Из веток выскочила крупная овчарка. Она встала под Колино окно, опустила голову и, посмотрев исподлобья, глухо зарычала. «Ты чья?» Остров был маленький, и Коля хорошо знал здешних псов — закусанного мошкарой альбиноса Беню с кафедры эмбриологии, роскошного рыжего сеттера зоологов и его чёрного беспородного брата, который совал нос в чужие кастрюли. Под окном стояла незнакомая собака. «Может, от рыбаков отбилась», — решил Коля и бросил ей кусок хлеба.