София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

— Меня пугали Недотыкомка и Енфраншиш. Но они в книжке живут.

— Давай книжку сожжём!

— Вдруг выскочат?

Юлю развлекали подобные разговоры. Ей нравилось, когда говорили о страшном — как об обыденном. Это означало, что «им тоже бывает страшно, к ним тоже приходят , я не одна такая; и раз они шутят и ужасам не поддаются, то и я справлюсь». Юле тоже было что сказать о детских страхах, но она не хотела страхами этими делиться, потому что в её мире монстры вели себя по-разному: одни действительно не выносили, когда про них смело говорили и громко называли по имени, тем самым выманивая, вытаскивая из тёмных нор на свет Божий, в котором они тут же теряли силу — таяли, гибли; а были и другие, опасные: они дремали на илистом дне подсознания, но просыпались, когда их пытались вспомнить, найти и представить себе . И приходили.

Тихая, неразговорчивая Юля остро нуждалась в том, чтобы вокруг неё шумели, смеялись, болтали о ерунде. Шумное развлечение она находила у Гадовых. Ей, выросшей в «престижной» обстановке Марка Семёновича с полировкой и хрусталями, старый дом на Литейном казался сказочной крепостью. Самыми странными персонажами, населяющими крепость, были дворник Трифон Иванович и управдом Сергеевна. Капа с удовольствием рассказывала Юле про их необычную жизнь; Лёха говорил, что мать привирает.

«Трифон Иванович был знаменитым скрипачом и плыл в своей резиновой лодке с подвесным моторчиком на гребне славы и успеха, когда его настигло страшное известие... — Капа задумалась. — Он узнал, что у него есть дочь, и живёт она в приюте для слепых детей». — «Капа, как узнал? Вещий сон приснился?» — «Нет, ему это сообщила ммм... давно забытая подруга юности, то есть нет, она померла, а перед смертью призналась священнику, что сдала слепую дочь в сиротский дом и сообщила имя отца. Трифон Иванович с хохотом пил шампанское в окружении поклонниц его музыкального таланта, когда в ресторан вошёл старый священник. Священник что-то тихо сказал баловню судьбы, тот побледнел и ушёл без шапки в метель. Трифон Иванович стал работать учителем музыки в приюте для слепых детей. Он узнал свою дочь, научил её прекрасно играть на скрипке, потом упал перед ней на колени и сознался, что он и есть её отец. Дочь от избытка чувств прозрела, обняла отца, вышла замуж за миллионера и уехала в Аргентину. А Трифон Иванович решил зажить скромной жизнью и пошёл устраиваться дворником к управдому Сергеевне. С чемоданчиком в руке он зашёл в старый дом на Литейном и вдруг услышал жалобные стоны. Его глазам предстало страшное зрелище: прекрасная дама застряла пальцами в почтовом ящике и никак не могла освободиться. А ящик горел ярким пламенем, ещё мгновение, и огонь охватит красавицу!» — «Капа, зачем она засунула руки в ящик?» — «Хулиганы бросили туда окурок, газета загорелась. Она хотела вытащить окурок, не мешай. Трифон Иванович достал из своего чемоданчика огнетушитель, погасил огонь и тем самым спас красавицу». — «Неправда вымысла! Неправда!» — «Управдом Сергеевна, ибо это была она, поселила своего спасителя в дворницкой. Ночью они смотрели, как кружатся звёзды, днём запускали воздушного змея. Однажды Сергеевна услышала, что кто-то плачет за дверью. В белой ночной рубашке и валенках управдом вышла на лестницу и попала ногой в кошачью еду. Плакал студент музыкального училища Виктор, сирота с третьего этажа. Его воспитывала тётка, которая не любила музыку. Виктор играл на баяне. Нужно было взять напрокат баян. Нужен был взрослый, который бы записал на себя баян. А баян дорого стоил, и тётка не хотела записывать на себя баян, потому что Виктор всё ронял и ломал. “Что же мне делать?” — повторял бедный Виктор. “У меня есть паспорт, я запишу на себя баян, — сказала управдом Сергеевна, — но за это ты всю жизнь будешь есть мои пирожки, перетаскивать шкаф и вешать занавески”. На том и порешили. Виктор стал хорошим баянистом, пел моряцкие песни, и все жили долго и счастливо».

Марк Семёнович шёл забирать Юлю «из гостей». В подворотне около помойки стоял, опустив голову, бедно одетый человек в шляпе.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросил он Марка Семёновича глухим жалобным голосом.

— А что нужно сделать?

— Помогите мне позвонить в милицию, а то она ко мне пришла и не уходит .

— А почему вы сами не можете позвонить в милицию?

— Потому что я слепой.

— Гм... ну хорошо, я наберу вам номер, а вы сами скажете.

— Спасибо, пойдёмте со мной.

Слепой, ведя рукой по стене, добрался до крылечка и вошёл в дворницкую. Марк Семёнович — за ним. В дворницкой на диванчике сидела женщина, она вязала носок. Тихо свистел чайник. На подоконнике в горшках стояли красные цветы.

— Ну и что здесь происходит? — спросил психиатр.

Женщина вскинула бровь. Слепой строго взглянул на психиатра и сурово спросил: «А вы кто такой?»

Прошло несколько лет, ребята заканчивали школу. Гадов с Грабовским собирались поступать на биологический факультет. Юля Павлова тоже усердно готовилась к экзаменам, и ничего хорошего это не предвещало. Марк Семёнович снова взялся за своё. Ему очень хотелось, чтобы Люлечка училась в престижном вузе, он нанял ей репетиторов и каждый вечер на сон грядущий сверлил магнетическим взглядом и повторял, что поступление на первый курс медицинского института на данном этапе является смыслом их жизни. А Юля очень боялась не оправдать надежд любимого папы и, провалив экзамены, лишить его смысла жизни на данном этапе. Удивительное дело, психиатр успешно лечил пациентов, к которым был, по большому счёту, совершенно равнодушен, внушением, что мир прекрасен, и все прекрасны, и всё хорошо, и нужно расслабиться и наслаждаться жизнью, и при этом обожаемой дочери он умудрялся внушать только чувство тревоги. Он слишком любил её, чтобы быть адекватным. «Нельзя расслабляться! Ты сможешь! Только вуз! Диссертация и конференция!»

После безумной истории с фломастерами и нервного срыва Юля болела несколько месяцев, потом вернулась в школу; она продолжала хорошо учиться, но гораздо меньше зацикливалась на теме всего фирменного, импортного и престижного. Она была очень хорошенькая, с правильными чертами лица, бархатной кожей, чёрными косами и печальным задумчивым взглядом, в котором теперь действительно можно было увидеть всё то, что желал своей дочери любящий психиатр: живой ум и поэтическую душу. Юле пошла на пользу дружба с циником Лёхой Гадовым. Коля Грабовский Юлю боялся и, по возможности, сторонился, будучи при этом в неё совершенно влюблённым, Лёха же Гадов общался с ней так, будто это была совершенно обычная девочка, — он её тискал, пихал, дразнил, смешил, подцедюливал. Когда Юля застывала, упёршись глазами в одну точку и как будто прислушиваясь к бормотанию проснувшихся и всплывающих бредов, он подскакивал к ней, принимался тереть спину и кричал: «Лифчик! Я чувствую, что там есть лифчик! Юлька, ты носишь лифчик! С ума сойти, настоящий лифчик! Покажи мне свою грудь!» и прочее в таком духе. Юля злилась или смеялась, простые эмоции выводили её из опасной заторможенности, которая грозила приступом тоски и тревоги. Лёха считал, что с Юлей нужно смело говорить обо всех её болезненных явлениях. «Юлька, ты, главное, помни, что у тебя не все дома. Настоящие безумцы не верят, что их крыша едет. А ты, если чувствуешь, что едет, то радуйся — значит, всё в порядке!»