София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

— Стихи?

— Нет, не обязательно стихи. Наша первейшая задача — увидеть поэзию в обыденном... Простите, отрыжка. Так вот — красота повсюду.

— В стакане? В усатой морде?

— Совершенно верно. Усатая морда — творение Божье.

— Врёшь! Люди — это муравьи, которые завелись в избушке лесника! — встряла в разговор усатая морда.

— Отлезь. Вот мы сейчас у Павлика спросим. Павлик, что в жизни главное?

Чёрные силуэты вокруг всколыхнулись: экзистенциальные вопросы волновали всех посетителей рюмочной. Смысл бытия здесь искали как пролетарии — бригада слесарей во главе с неким Маркелом, вынесшим на повестку дня вопрос о необходимости набить морду какому-то Вадику, — так и представители творческой интеллигенции: художники, поэты и сотрудники Эрмитажа.

— «Случайное освещение предметов в комнате, тон утреннего неба, запах, когда-то любимый вами и навеявший смутные воспоминания, строка забытого стихотворения, которое снова встретилось вам в книге, музыкальная фраза из пьесы, которую вы давно уже не играли, — вот от таких мелочей зависит течение вашей жизни». Это сказал Оскар Уайльд, а я с ним полностью согласен. А!? А!? А где моя водка? Ах ты, говно! — разъярённый Павлик пинками стал гнать воришку к выходу. — Марк Семёнович, вы же видели, как он подкрадывается, почему не предупредили?

— Иногда мне кажется... что всё это мне только кажется. Вот. Что я сама всё это придумала. Случайно придумала. Вы все — плод моего воображения. Это всё мне снится. Это всё — из моей головы. Все эти морды, дома, папа, странная жизнь. Кажется, что я — бог, который всё это сотворил. Бог, который спит и во сне себя полностью, до конца, не осознаёт, видит себя кем-то другим, им же выдуманным. Я вот так во сне забываю, что я девочка Юля. Я не совсем Юля. Или совсем не Юля, а кто-то другой, кто летает в верхушках деревьев — всё выше и выше, уже над городом, потом в безвоздушном пространстве, которое одновременно пустое и полное. Не знаю, как объяснить. Всё это сны во снах... В детстве меня больше всего смущало и пугало то, что я сама себя не вижу. Как же это так — всё вижу, весь мир вокруг вижу, а себя — нет? Есть ли я на самом деле? Я — часть мира? Или вообще к нему не отношусь? Или мир во мне и без меня не существует? Кто я такая? Откуда взялась? Может быть, я сама себя выдумала?

— «Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал?» — гаркнула усатая морда.

— Юля, хотите ликёрчику в мороженое?

Белой июньской ночью Лёха Гадов гулял по городу. Утром они с Колей сдали на «отлично» последний вступительный экзамен. Коля поехал с родителями на дачу, а Лёха днём сладко заснул и был разбужен папаней, который тряс его за плечо и говорил испуганно, что на закате спят одни самоубийцы. Папаня радовался: талантливому сыну «в университеты поступить — что плюнуть, и не нужно давать в лапу». Он надеялся, что Лёха станет знаменитым учёным, спасёт как-нибудь мир и обеспечит старость своих бедных родителей. Сварил Лёхе, как в детстве, «супокашку» из вермишельки с молочком. Поставил дымящуюся тарелочку перед потягивающимся усатеньким сыночком.

Над Невой разливался красный африканский закат. Там, где река впадала в Финский залив, кивали мордами задумчивые жирафы, похожие на портальные краны. Лёха, задрав свою квадратную челюсть, горящими глазами обводил дома, катера и девушек. Ему хотелось нырнуть с моста или проскакать на лошади. Он жалел, что Грабовский поехал на дачу, ведь у Коли была надувная лодка. Можно было бы весело покатать девушек — вокруг Новой Голландии, например. А вообще Лёха был Колей недоволен: Коля боялся девушек. Со многими дружил, но ни разу не целовался. Лёха знал, что Коле нравится Юля, они даже завели себе, видите ли, общие интересы: искали потерянные пуговицы и нашивали их на картонки, подписывая место и время находки. Когда весной все компанией пили пиво на детской площадке, Коля возмутительно отрывался от коллектива и бродил вокруг горки, потому что снег недавно растаял и теперь там грибное место. Лёха ревновал Колю к Юле, а Юлю к Коле, но великодушно прощал.

Такой тёплой, свежей летней ночью Лёха хотел гулять не один, а с другом и весёлыми девушками. Неожиданно для себя он пришёл к Юлиному дому. «Интересно, что сейчас Юлька делает? Спит, конечно... Как она сдала экзамены в свой медицинский? Надо завтра позвонить». Лёха посидел на старушечьей скамеечке, покрытой «Вечерним Ленинградом», потом обошёл дом и лёг на траву под Юлиным тёмным окном. Юля была последней девушкой, с которой Лёхе хотелось бы гулять и целоваться. Во-первых, она совершенно не умела кокетничать и глупо хихикать (умение, являвшееся для Лёхи главной женской добродетелью) и на все его шутки лишь снисходительно улыбалась. Во-вторых, постоянно маячила перед глазами — либо в школе, либо дома на Литейном, потому что по-собачьи привязалась к Капе и всё время с ней секретничала и рисовала. «Юлька, ты синий чулок, я на тебе никогда не женюсь!» Юля равнодушно поводила плечами.

Сладко пахло нарциссами и сиренью, пели птички. Лёха задремал, потом открыл глаза — и не понял: через Юлин балкон перекинули какой-то мешок; нет, вон нога! Это же Юля лежит на перилах! Лёха похолодел от ужаса, встал и пошёл на ватных ногах к тому месту, куда Юля сейчас повалится с третьего своего этажа. Однако Юля не падала; нога опускалась ниже, потом убиралась вверх, потом опять опускалась. Что она там делает, чёрт возьми! Точно — шизофреничка! С Юлиной ноги сорвался тапок и ударил Лёху по голове. «Юлька, иди на..!» Юлю сдуло с балкона, стукнула дверь. Лёха не стал звонить — тихо настойчиво стучал, чтобы не разбудить Марка Семёновича. Наконец, Юля открыла. «Знаешь, кто ты? Не знаешь? Я знаю! Ты извращенка и нимфоманка! Я же чуть не помер от страха. В твоём омуте черти водятся. Я хочу потонуть в твоём тихом омуте».

Утром психиатра разбудило яркое солнце, которое припекало ему рыжую макушку. Он поднялся, посидел задумчиво на кровати и пошёл в уборную. По дороге заглянул к Люлечке и чуть не поперхнулся: мало того, что она не стала сдавать экзамены в медицинский институт, так вот ещё — спит с Алексеем Гадовым. Совершенно голая. Психиатр тихо закрыл дверь, забыв про уборную, пошёл к холодильнику, налил себе рюмку «Столичной», выпил, не закусывая, вытер усы и сказал со вздохом: «Пусть будет так».

Через несколько дней, проведённых в мучительных раздумьях, Лёха снова пришёл к Юле.

— Юлька, ну... может, нам надо пожениться? Может, это судьба и всё такое? Ты не думай, что я против, я был бы рад. Это не потому, что как порядочный человек... должен...

— Нет, ну что ты... спасибо тебе! Конечно, не должен! Зачем? Я не хочу, не нужно.

— Как это не хочешь?

— Ну так... Мне хорошо, ты мой лучший друг. И я тебе не верю.