София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

В старших классах Юлины беспокойные состояния участились, её вдруг начинали мучить, казалось бы, совершенно невинные явления — скрип половиц (похож на шаги невидимки сзади), крик детей на площадке, монотонные движения уборщицы, машущей шваброй, мятая скатерть, узор на обоях, имеющий странное свойство складываться в фантастические образы и проявлять то ангельские лики, то дьявольские рыла и звериные морды. А тут ещё папочка, который мягко, как кот, прокрадывался в её комнату, щекотал шею усами и спрашивал про оценки.

С Юлей случались ужасы , — она не могла найти более точного определения странному недомоганию, которое неизбежно, с пугающей регулярностью с ней приключалось раз в несколько дней. Она чувствовала, что внутри у неё вдруг всё становится однородно , а затем — совершенно пусто, бессмысленно; грудь, живот, голова расширяются, и в образовавшееся гулкое пространство пытаются пролезть вражеские силы, они его заполняют со страшной скоростью, овладевают сознанием, сковывают тело. Юля не знала, сколько времени продолжалось мучительное оцепенение — секунды, пять минут или двадцать. Она приходила в себя, её сердце колотилось, в ушах звенело. Мочила голову, вспоминая про плотность воды. «“Ро”. “Ро” — это плотность. Нужно найти “Ро”. Отношение массы к объёму. Скорее найти “Ро”». Собрав всю свою волю, прижавшись головой к холодной раковине, Юля находила «Ро», и оно заполняло её нутро, возвращало ей собственную полноту и здравый смысл .

Ужасы случались по вечерам, в тишине, когда папа спал или «задерживался на работе». Тишина становилась звенящей, часы начинали оглушительно тикать, свет настольной лампы тускнел. Тело не слушалось, рукой было не двинуть, не закричать. Юля чувствовала себя совершенно беззащитной перед неотвратимым приближением самого страшного . Это невыразимое самое страшное к ней неслось, вваливалось в сердце и не давало вздохнуть. По голове бежали мурашки. Юля изо всех сил старалась сбросить оцепенение, изо всех сил противостояла вражескому вторжению в свой организм, но борьбу всегда проигрывала, теряла, наконец, сознание и в тот же миг приходила в себя. Иногда случался эффект матрёшки: Юлино тело освобождалось из адских оков, но через секунду снова попадало во власть высасывающей жизнь неодолимой силы, снова цепенело и мучилось. Это были ужасы в ужасах, кошмарный сон в кошмарном сне.

В детстве Юля частенько бывала с папой в богатом доме антиквара. Тонконожка, обмотанная шалью, как муха паутиной, заводила гостей в тёмные углы комнат и почтительно знакомила с притаившимися монстрами: «Это Комодампир, это Луикаторз!» Девочке хотелось поскорей выбраться из тёмных комнат и убежать на кухню, где антиквар в оранжевом пятне от абажура уютно резал копчёную колбаску и яблочный пирог, но папа крепко держал её за руку и повторял за тонконожкой: «О, Ампир! О, Луикаторз!», не зная, что это заклинание науськает на дочь жрущую души и пьющую кровь высокомерную дрянь, которая хихикает и прыгает туда-сюда, как стрелка метронома, а потом приведёт её, скованную страхом, на пир Луикаторза — бесформенной, похотливо лыбящейся глыбы с белым брюхом под расстёгнутым пальто. Завидев Юлю, Луикаторз скрипит гнилыми зубами и с восторгом взрывается, разлетаясь в чёрном пространстве. Юля наблюдает взрыв издалека, она видит, как адская сила гасит звёзды и сносит галактики. Катастрофа разворачивается медленно, но Юля понимает, что на самом деле мир рушится с космической скоростью. Расширение глыбы достигает апогея, взрыв захватывает жертву, пустые глаза, полные мёртвой жизни, приближаются к Юле, которая уже не Юля... Ужасы приводили в беспорядок физические свойства мироздания и рушили его, будто трактор песочный кулич. Время упразднялось, Вселенная закручивалась, далёкое вдруг оказывалось рядом, атмосфера с воем вылетала в трубу, и оставался лишь последний глоток воздуха, лишь закупоренный в гортани крик.

Бедная Юля никому не говорила про ужасы . И не верила, что папа сможет ей помочь.

Однажды после ужасов Юля с мокрой головой вышла на балкон. Был весенний вечер. Свежий ветер раскачивал набухшие ветки тополей. Юля запрокинула ногу и легла на перила, плотно прижавшись к холодному металлу. Она потихоньку сползала всем телом в пропасть, потом, ощутив, что до падения осталось мгновение, клонилась обратно. Её сердце часто билось, в нос и грудь свободно влетал ветер, в паху разливалось острое наслаждение, волны пошли внахлёст и разбились о поднявшуюся из воды скалу. В сладчайшей судороге Юля вцепилась в перила, обхватив их руками и ногами. Бездумно смотрела на совершенно преобразившийся мир и на дяденьку в майке, который, раскрыв рот, изумлённо пялился на неё из окна напротив. С тех пор тёмными вечерами, когда дяденька напротив смотрел свой футбол, а папа спал, Юля гасила свет в комнате и выходила качаться над пропастью. Это было её счастьем, её тайной. Это прогоняло ужасы.

Марк Семёнович жил холостяком, он не мог найти себе такую даму, которая своим присутствием не нарушила бы сладкой размеренности его счастливого существования с Люлечкой. В какой-то момент психиатр стал подкатываться к Лёхиной маме, которая чрезвычайно возбуждала его кружевной своей хрупкостью и, как он справедливо считал, спасла бедного щеночка от Скворцова-Степанова. Прощупывая взглядом Капины позвонки, выпирающие через толстый свитер, Марк Семёнович испытывал ощущения, сравнимые разве что с действием «Камю Наполеона» из «Берёзки». Для Капитолины же Андреевны Марк Семёнович — высокий, красивый, элегантный, богатый — был пришельцем с другой планеты. Она привыкла к своему Гадову — слабохарактерному, подлому врунишке, который совершал колебания маятника Фуко от одной семьи к другой, от рюмочной на Моховой к рюмочной на Первой линии, уходил от неё, потом возвращался на четвереньках.

Капа обладала удивительным, редким свойством быть всегда счастливой — независимо от обстоятельств; даже плача несколько дней подряд из-за пьяницы Гадова, она всё равно была счастлива. Она радовалась, когда Гадов приходил, заполняя дом своим родным несвежим запахом, и, целуя руки, клялся в любви. Радовалась, когда, истерзав её жалобами и упрёками, он убирался и давал возможность вздохнуть свободно. Ну и, конечно, её счастье мощно подпитывал Лёха, который с детского сада относился к ней покровительственно: притаскивал в кармане кусочек солёного огурца или тефтельки, а в школьном возрасте, став уже бутылочным бароном, обеспечивал мать всем необходимым — сдобной мелочью, кефиром, билетами на «Льва зимой» или «Пустыню Тартари». Лёха был безупречным сыном: спустив с лестницы разбуянившегося отца, читал уткнувшейся в подушку Капе Диккенса, потом бегал по разливухам и подворотням в поисках обоссанного пиздрика и волок его домой.