Александр Зиновьев - В преддверии рая

Хочу мебель обновить, говорит Нораб, заказать новый стол для спанья и кровать для работы. Ха-ха-ха!

Если вы еще раз запоздаете с печатанием доклада, сказал Нораб своей секретарше, я прикажу убрать этот диван из кабинета. Ха-ха-ха!

Странно, академиков у нас на пенсию никогда не переводят. Разве что в крайнем случае. Например, если враг. Врагов на пенсию не отправляли, сказал Академик. Их расстреливали. Тех расстреливали ни за что, сказал я. Вы же сами знаете, перегиб был. Я про сейчас говорю. Вот почему вас на пенсию уволили? Потому что я настоящий ученый, сказал Академик, а не карьерист и не холуй, как прочие. И потом, я ведь академик там, а не здесь. Где это «там», спросил я. На Западе, сказал он. Это вы плохо поступили, что вас там выбрали, сказал я. Нехорошо. Надо было отпор дать. Какой отпор, удивился Академик. Я же лингвист.К политике никакого касательства не имею. Как это не имеете, сказал я. У нас все имеют отношение к политике. А кто уклоняется, тот... Теперь мне все ясно. А я-то голову ломал, за что это вас. Не зря, выходит. Я, между прочим, Лауреат, сказал Академик. Лауреат, а в нашу Академию не выбрали, удивился я. Так не бывает. Зачем же тогда премию дали? Тут что-то не так. Разобраться надо. Поздно, сказал он. Да и не в чем разбираться. Все и так ясно. Я же говорю вам, что я — ученый, а не карьерист. Что вы заладили: карьерист, да карьерист, сказал я. А знаете ли вы,что такое карьерист? Имею некоторое представление, сказал он. Например, нынешний директор нашего института молодой, а уже членкорреспондент. А как ученый — абсолютный нуль. Вот то-то и оно, что у вас только некоторое представление, сказал я. А я, по-вашему, карьерист? А Генерал? Генерал без сомнения карьерист, сказал он. Услышал бы Генерал, сказал я, он бы вас со своей собачкой в клочья разорвал. Да он этих карьеристов поносит в таких выражениях... Мало ли что, сказал он. Нет, уважаемый ученый, сказал я, вы заблуждаетесь. Генерал не карьерист. И я не карьерист. Если человек занимает крупный пост, достигает высоких званий, это еще не значит, что он — карьерист. Вы в своей лингвистике собаку съели. А я — в этих делах.

И я впервые с удовлетворением почувствовал свое превосходство над Академиком в этом вопросе. Я похлопал его по плечу и рассказал кое-что..., так, самую малость..., из того, что я знаю на эту тему. А знаю я немало. И такое, что если записать, ни за что не поверят, что это было на самом деле.

Прежде всего виновато высшее руководство. Слишком молодое оно у нас. Слишком грамотное. Отсюда — веяния разные, стремление к преобразованиям. Едва им стукнет шестьдесят, как они уже выбираются па вершины власти. И им, конечно, хочется проявить себя. Молодежь! Мо... Прошу прощения, кровь играет. Сразу все Героями становятся. Генералами. Опять Героями. Маршалами. Опять Героями. Речи. Встречи. Проводы. Юбилеи. Из телевизора, бедные, не вылазят. А уж про газеты и говорить не хочется. В каждой строчке им проявить себя надо. А глядя, как на самом верху руководящая молодежь резвится, и пониже то же самое начинают вытворять. А критиканы смотрят, как их руководители на арене истории кривляются, начинают плеваться, неприлично выражаться. Вот, мол, старые маразматики! Взбесились от дури и тщеславия! И сами начинают по-своему шебуршиться.

Выступая по телевидению, Вождь сказал, что в дружественном нам Ебипте растут бабоебы, среди которых гуляют ебипопота мы. Он все перепутал, сказал по сему поводу Нораб, готовивший речь. Во-первых, не в Ебипте, а в Ебиопии. Во-вторых, не бабоебы, а ебобабы. И в-третьих, не ебипопотамы, аебимоты. Ха-Ха-Ха!

В приемном пункте Остряка раздели и проводили в кабинет Диагностического собеседования. Два здоровенных лаборанта усадили его в специальное кресло и пристегнули многочисленными ремнями так, что он не мог шелохнуться. К рукам, ногам, груди, шее, голове присоединили датчики. Сделали несколько уколов. И оставили одного. Наступило странное состояние умиротворенности и готовности ко всему, чему угодно. Остряк огляделся, насколько это было возможно одними движениями глаз. Кабинет был сплошь заставлен приборами, которых Остряк, привыкший иметь дело с современными приборами и знавший в них толк, до сих пор не видел и назначения которых не мог понять. Стояла такая тишина, что Остряку стало казаться, будто приборы еле слышно шелестят стрелками и перешептываются. Остряк почувствовал, что его наблюдают, и прежнее состояние успокоенности внезапно сменилось звенящим ужасом.

Внимание, внезапно услышал Остряк резкий голос. Приступаем к диагностическому собеседованию. Вам будут задаваться вопросы, на которые вы вольны отвечать или не отвечать. В ваших интересах отвечать, так как приборы все равно регистрируют ваши неосознанные ответные реакции, но с более низким оценочным баллом. Вы вольны отвечать правду или ложь. В ваших интересах отвечать правду... Незаконченный ответ не засчитывается... В ваших интересах... Вы должны... Вы можете... В ваших интересах...

Собеседование длилось шесть часов. Вопросы были самые разнообразные, от банальных /«Сколько будет семью десять?»/ и бессмысленных /«Что предпочтительнее: муха или интеграл?»/ до политических /«Считаете ли вы нашу Страну правовым государством?«/, провокационных /«Что бы вы сделали, оказавшись в США по туристической путевке?»/ и доносных /«Кто из ваших знакомых считает сводку ЦСУ ложной?»/. Вопросы располагались циклами, нарастая по степени важности внутри циклов и от цикла к циклу. Через некоторое время Остряк почувствовал, что его ответы уже неподконтрольны ему. На вопрос, что сделал бы он, если бы в руке у него был заряженный пистолет и перед ним был бы сам Вождь, Остряк ответил автоматически, что он выстрелил бы в Вождя. Этот ответ и решил его судьбу. Был установлен диагноз: антигосударственный терроризм. Последний цикл оказался самым легким. Он касался родственников, друзей, личных склонностей и привязанностей и т.п. Остряк от таких вопросов растаял до слез, отвечал на них искренне, четко и исчерпывающим образом. Он не знал, что бездушные приборы, вычислив характер его заболевания, после таких ответов вычислили и меру излечения: пожизненно, ибо больной неизлечим.

Затем был четырехчасовой медицинский осмотр. Пришлось пройти более двадцати кабинетов. И в каждом из них Остряку делали какой-то укол. Он еще не знал, что в одном из кабинетов ему сделали укол, благодаря которому он больше уже никогда не будет испытывать потребности в женщине. В другом сделали укол, избавляющий его от ногтей, в третьем — от зубов, в четвертом — избавляющий от растительности на теле /вплоть до бровей и ресниц/, в пятом — уничтожающий вкусовые ощущения, в шестом — притупляющий чувство голода, холода, боли. Одним словом, он еще не знал, что через несколько часов он станет бесполым существом, лишенным всего того, что заполняло его жизнь заботами, тревогами, радостями... Почти чистым лабораторным экспонатом для исследования проблем личности. Идеальным материалом для воспитания «нового человека».