Александр Зиновьев - В преддверии рая

Мы похихикивали. Полковник покровительственно усмехался. Гизат кипел от возмущения. Полковник сказал, что Мамалыга в общих чертах прав, при коммунизме всю черновую работу будут делать машины, а люди будут заниматься творческим трудом. На перемене Макаров издевался над полковником, сказал, что потребуется еще изобретать особые машины для очистки общества от такого г...а, как политподготовка. В другой группке отличники Прилепин, Хижняк и другие всерьез обсуждали лекцию полковника. Из их речей было очевидно, что нам коммунизма не видать. Не доросли. Не пустят. Ну и ... с ним, с коммунизмом, сказал Кит. Тут в любую минуту нас могут в пекло сунуть, а эти недоноски...

— Ладно,— говорит Жених.— Черт с ним, с твоим коммунизмом. Тут я не спец. Может быть, ты и права. Я физик. Твой Ленин говорил, что электрон неисчерпаем вглубь. Что он имел в виду? Что электрон делим, состоит из более мелких частей? Но это же чушь с физической точки зрения. Понятия делимости, части, целого, структуры и т.п. вообще неприменимы к элементарным частицам. Говорить о частях и строении электрона так же нелепо, как спрашивать, сколько весит интеграл, какого цвета тензор.

— Я не знаю твоей физики,— говорит дочь.— Но Ленин, очевидно,имел в виду что-то другое.

— Что? Если выясняется, что ваши классики пороли чушь, вы тут же утверждаете, что мы их неверно поняли. Так что же он все-таки имел в виду?

Дальше я слушать не хочу,— ничего не понимаю. Но Жених, по-моему, более здраво, чем дочь рассуждает.

Странно устроена человеческая память. Мы топали строевой, долбили аэродинамику и марксизм, получали благодарности, обсуждали и переживали полеты, торчали над картой, обозначая флажками линию фронта, и т.д. Но все это исчезло, забылось начисто. Как будто этого и не было совсем. А что навечно въелось в память? Пустяки. Например, как Мамалыга на пари съел посылку, которую получил Кит, как выкрасили козу штурмана эскадрильи и потом ее же сожрали, свалив на волков, как воровали мыло из технического склада, как Володька Кузнецов спер бархатный занавес из клуба, как наш инструктор на учебном самолете сел на крышу своего же сарая и т.д. и т.п. Лишь такие пустяки всплывают в памяти, оттеснив в забвение то, что составляло основу, суть, цель и смысл нашей жизни. Но пустяки ли это были на самом деле? Может быть, нам задурили голову и повернули наши мозги совсем не в том направлении, в каком им следует быть по извечным законам жизни? Вот я до мельчайших подробностей помню, как мы с Макаровым делили имущество полковника Горбатова, преподавателя тактики ВВС. Он развелся с женой. И они даже огурцы соленые разделили. И даже дочерей,— им повезло в этом случае, у них были две девочки близняшки. Очаровательные девчонки. Мы с ними тогда хорошо поболтали о Блоке, Есенине, Маяковском... Они издевались над своими родителями. Когда мы кончили дележ, полковничиха налила рюмку водки Макарову из своей половины бутылки и достала огурец из своей бочки, а полковник — то же самое мне из своей половины. Я чувствую все это до сих пор каждой клеточкой тела. А вот первый свой боевой вылет описать не могу. И не чувствую его. Помню только, что получил около двадцати пробоин. И все...

Мы бредем с Макаровым не спеша «домой», в казарму. Спешить нам незачем. Ужин нам обязаны оставить. Отсутствуем мы на законных основаниях,— нас посылал сам старшина на ту дележку. Мы бредем по переулочкам, подальше от патрулей. На всякий случай. Сегодня танкисты патрулируют, а они к летчикам пристают при всех обстоятельствах. Если, конечно, перевес сил на их стороне. Вообще мы ужасно смелы, когда впятером нападаем на одного.

— Представляешь,— говорит Макаров,— немцы уже под Сталинградом. Кто бы мог подумать! Вот тебе и война малой кровью и на чужой территории. А кто виноват? Тут дело не в силе немцев, а в нашей слабости. Это — личная вина Сталина и его ублюдков-соратников. Перестреляли чуть не всех полководцев, понасажали везде кретинов своих. На нашем фронте Буденный был командующим. Да даже лошадь его была бы лучше на этом месте. Судить их надо!..

Потом мы перескакиваем на коммунизм. Я спрашиваю, неужели это — вранье. Он говорит, что насчет «по потребности», это вранье. А все остальное у нас есть. И другого коммунизма не будет. Жрите этот! Они там действуют по принципу: чем меньше можешь дать людям сейчас, тем больше сули им в неопределенном будущем. Я не могу спорить с Макаровым, но мне жаль расставаться с красивой мечтой.

— Неужели так и не будет никогда по потребностям? Ну, хотя бы приблизительно?

— Никогда. Так и будем жить всю дорогу на грани нищеты и голода. Если уцелеем, конечно. Коммунизм, мой мальчик, это вообще есть процветающее общество нищих..

— А уцелеем?

— Уцелеем. Людей положим много. Нам людей не жалко. И уцелеем. Хотел бы и я уцелеть. Хочу посмотреть, насколько я был прав в своих прогнозах.

Нашего директора избрали в член-коры. По сему поводу устроили специальное заседание. Поздравляли, пели дифирамбы. Сам директор скромно оценил свое изобретение как признание заслуг всего учреждения. Выступил и я. Сказал, что теперь легче работать будет. Сможем мебель обновить, дополнительные ставки выбить. А там, глядишь, нас переведут в первую категорию, и зарплата всем повысится. Моя речь внесла оживление. Все толковали ее по-своему. Директор похвалил меня, с благодарностью пожал руку. Молодежь тоже хвалила, но усмотрела в моей речи издевательство над директором, а то и поглубже.