Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

— Ты уверена, Полли? — И потом: — Ах, бедная девочка. Что же она теперь будет делать? Я была уверена, что это случится на этой неделе.

— Почему ты была так уверена?

— Просто знала. — Миссис Маннинг знала, потому что прочла гороскоп Лэрри. Она, однако, ни за что бы не призналась в этом, как не говорила ни одному человеку о том, что живет исключительно по звездам и что даже замуж за судью вышла потому, что по гороскопу это сулило удачу. «У меня было предчувствие», — сказала она заговорщически, повесила трубку и сразу же набрала телефон миссис Треливен, иначе бы Полли ее опередила. «Бедная девочка, — сказала она миссис Треливен. — Как ей теперь быть? Я была уверена, что это случится на этой неделе».

Однако Фрэнсис была женой священника и знала обо всем уже добрых полчаса.

Фрэнсис повесила трубку и подумала, что она ведь и сама может позвонить кое-кому. В конце концов, она узнала об этом одной из первых, хотя муж и предупреждал ее, что она, будучи женой священника, не должна сплетничать и рассказывать то, о чем не имеет права говорить людям. Людям — может быть, но одному человеку — это совсем другое. Она позвала мужа, однако он принимал душ, и шум воды заглушал ее голос. Не хочет слушать — ну и не надо, подумала она и торопливо подошла к телефону. Он зазвонил под ее рукой.

— Фрэнсис, — сказали в трубке, — я очень тороплюсь, но… умер Лэрри.

— Я знаю, — сказала Фрэнсис устало и поверженно, а миссис Коффин продолжала трещать, как будто сообщала самые свежие новости.

— Умер во сне этой ночью, и я подумала, что тебе, как жене священника, следует быть в курсе.

— Я в курсе, — беспомощно сказала Фрэнсис.

— Мне сообщил об этом Чет Белкнап, а он услышал это в больнице, когда привозил туда молоко. Он сразу зашел ко мне, понимаешь? И, разумеется, я подумала, что прежде всего надо сказать об этом тебе и… Алло? Алло?

Фрэнсис повесила трубку. Душ перестал шуметь. «В следующий раз, — подумала она. — В следующий раз…»

Миссис Коффин смеялась, сидя у телефона на кухне.

— Фрэнсис в ярости, — сказала она своему мужу, — потому что я узнала раньше ее.

— Ну и что? — удивился он.

— Помнишь, Сай, как ты катал Лэрри на лодке?

— Да. — У Сая было грубое, обветренное лицо. Он сидел за покрытым засаленной скатертью столом в пропахшей рыбой рабочей одежде и пил кофе.

— Как давно это было. — Миссис Коффин замолчала, рассматривая дубленое лицо мужа и думая о том, как она могла выйти замуж за этого человека. Она была очень молода тогда, а у него были восхитительные жилистые руки и плоский твердый живот, и мужской силы хоть отбавляй. Постель стала для них ритуалом — в десять вечера и в пять утра (рыбакам приходится вставать очень рано), но она так ни разу и не забеременела. Все это давно кануло в прошлое, да и Сай уже не тот молодой сластолюбец, а всего лишь работяга, пропахший рыбой, у которого только и есть, что старая, разбитая лодка. Хотя она и продолжала его любить, все же ей было ужасно досадно. Если бы к ней вернулась молодость, если бы она знала тогда то, что знала теперь, — можно спать с кем угодно, но нельзя выходить замуж за кого попало. И несмотря на то, что миссис Маннинг, наверное, за всю жизнь ни разу не испытала оргазма, все равно в конечном итоге она со своими деньгами и плюгавым мировым судьей — выиграла. У нее были богатство и положение в обществе. Она выиграла.

— Ты сделала бутерброды? — спросил Сай.

— В чем дело, Сай? Что случилось?

— Сардины больше не клади. Или ты думаешь, что я истосковался по рыбе?

— Я спросила, что случилось с нами.

— Просто постарели, — сказал Сай.

Миссис Коффин вздохнула. Когда-нибудь она откроет чайную, и люди будут приходить туда издалека и говорить: «Не правда ли, как все изысканно у миссис Коффин?» Когда-нибудь… Когда-нибудь…

Руфь Кили узнала новости от мистера Кастнера, отпиравшего дверь своей бакалеи. Он говорил не торопясь, по своему обыкновению суховато и скучно, а Руфь только молча покачала головой и пошла дальше. Она подумала: «Сэм… бедный Сэм… О Боже, Боже…» И вспомнила бутылку в ящике его стола и то, что случилось тридцать шесть лет назад, и как после возвращения из лечебницы они проводили сладострастные ночи в коттедже на берегу. Конечно, теперь она несколько старовата для секса и не может дать ему такое утешение. «Но все же я ему нужна, — подумала она. — Мы оба постарели, и я снова ему нужна… Пришел мой час». И она ускорила шаг и глубоко вздохнула, почти с облегчением, потому что наконец, слава богу, она снова была кому-то нужна. Больше всего ее радовало то, что этим человеком оказался Сэм.

Во второй половине дня начал моросить пронизывающе холодный дождь, поэтому мужчины были в водонепроницаемых куртках, а многие женщины надели поверх шуб пластиковые плащи.

На отпевании Гай сидел один. Он вернулся с вызова на побережье, сел сзади, даже не расстегнув пальто, иначе бы увидели, что он не успел сменить свой серый костюм на что-то более подходящее.

В церкви было полно народа, все ждали доктора Треливена. Гай обвел взглядом присутствующих с чувством неожиданной горечи. Скольким из этих людей и впрямь не безразличен уход Лэрри? Кто из них пришел бы сюда в этот несчастный день, если бы Лэрри не привезли домой издалека или если бы он умер от какой-нибудь обычной болезни, да еще в пожилом возрасте? В больнице это первый случай болезни Ходжкина. Это заболевание более редкое и более драматичное, чем рак или инфаркт. Весь город сопереживал Лэрри, и теперь, когда он умер, все оказались как бы причастными к этой смерти. Точно так же толпы людей присутствовали на похоронах маленькой девочки, изнасилованной и задушенной сумасшедшим. Кроме нескольких человек, действительно знавших ребенка, остальные были профессиональными плакальщиками — людьми, которые жаждали трагедии (чем ужаснее — тем лучше) и потом скорбели, может, даже и искренне, не столько по усопшей, сколько по ее жуткой кончине.

Нет, пожалуй, он не прав. Несмотря на то, что Лэрри долго жил в родном городе, все же многие помнили его, и, возможно, большинство из присутствующих искренне оплакивало уход любого прихожанина — независимо от того, насколько хорошо они знали его при жизни, как часто он посещал богослужения и активно ли участвовал в церковных делах.

Эта мысль несколько успокоила Гая. Он спросил себя, сможет ли он когда-нибудь стать прихожанином этой церкви, потом подумал, что содеянное им, невзирая на причины, считается таким же тяжким грехом в этой вере, как и в той, которую он когда-то считал своей. Свои грехи никому не передашь, не станешь ведь торговать ими вразнос. Может быть, если бы он исповедался, то был бы прощен, но он не понимал, как можно каяться в поступке, который в глубине души вовсе не считаешь греховным. В глазах церкви это был грех, в глазах правосудия — преступление. А сердце Гая Монфорда даже теперь, когда он был трезв и ясно мыслил, говорило ему, что это был милосердный акт, хотя преступил он и церковный, и гражданский законы.